В детстве нам читали сказки. Мы выросли и забыли, как выглядят драконы. Но порой жизнь заводит в их логово. Там от дыхания зверя и ползут по коже мурашки.

Обязательно передайте детям, что если есть Змей, значит, существует и Дед Мороз.

Совершенно секретный приказ на Ивана Ивановича был подписан на днях. Согласно ему майор внутренней службы подписался исполнять специальные обязанности добровольно. За что не должен и не мог получать какие-либо денежные надбавки, премиальные, да и любые поощрения, вплоть до дополнительных дней к очередному отпуску. О новой его функции могли знать только особо допущенные и ни в коем случае остальные его сослуживцы.

- Завтра. К девяти вечера, - сказал ему вызвавший его в кабинет начальник следственного изолятора.

Полковник не предложил ему присесть.

- Имеешь право ознакомиться с материалами. Полное. Можешь идти, - добавил он.

Через пару минут полковник отложил какую-то бумагу, сложил на столе перед собой руки, вздохнул и уставился в окно. За окном не шел дождь, но если бы он шел, от этого ничего бы не изменилось. Он понял, что майор пожалел о принятом решении, но ему неловко об этом заговорить. Хотя какое тут, к черту – неловко.

Полковник вышел из кабинета, прошел на второй этаж и зашел к подчиненному. В кабинете Иван Ивановича стоял осужденный из обслуги. Майор встал.

- Сиди, и я посижу. Продолжайте, - кивнул полковник и интеллигентно присел на мягкий стул в уголке.

- Вы почему матери не пишете? – неохотно спросил Иван Иванович парня.

- Я пишу, - безразлично ответил стоящий на старом паркете в тяжелых сапогах молодой человек.

- А я больше верю вашей матери.

- Я напишу, - вынужденно ответил вызванный на профилактическую беседу.

- Вот что, - не выдержал скромно сидящий полковник. Ему же надо было поговорить о вечном. - Если завтра цензор мне скажет, что не видел отправленного письма, где ты ее успокаиваешь, интересуешься ее здоровьем и так далее, то уже вечером будешь стоять на этапе. А со спецотделом управления договорюсь, чтобы загнали на северА мошкару кормить. Все понял?!

- Гражданин начальник! – искренне взмолился паренек.

- Свободен, время пошло, - отрезал полковник.

Когда дверь аккуратно закрылась, майор возразил так: - Чего его в лагерь загонять, он освобождается через пару месяцев.

- Спорим, что завтра письмо уйдет? – прекратил дискуссию полковник и добавил: - Я к тебе не по комсомольской линии зашел.

Майор и без этой фразы все понял. Он налил чай. Полковнику в свой стакан в подстаканнике. В предмет старинный, поблекшего серебра. Присмотреться, так на нем еле видна надпись: «В День Ангела от сослуживцев. 1905».

Полковник обратил внимание на толстый фолиант, распахнутый на столе майора.

- Дай-ка, - он пододвинул его к себе.

- Ничего себе, - произнес полковник, пока поворачивал книгу. - Ты что, сдурел?! - выпалил он, когда понял, что майор изучает. На той странице архивной подшивки каллиграфическим почерком фиолетовой перьевой ручкой было выведено в столбик: «… 0,23% - грузин, 0,17% - армян… 64,6% - рабочих, 21% - служащих…». То был странный в наши дни учет приведенных в исполнение приговоров в их учреждении за 1950 год.

- Пойдем, - сказал полковник, стоя опрокинув в себя остатки чая.

Когда они прошли уже через его кабинет в малюсенькую комнату отдыха, начальник скомандовал:

- Садись-ка.

Майор сел в кресло. Полковник из сейфа достал пухлое уголовное дело, положил перед ним на журнальный столик.

- Читай. Теперь я тебе чай заварю.

Через пару минут он вернулся с двумя стаканами в подстаканниках. Один был самодельный, явно с зоны, второй отливал гравировкой – «Геннадию Семеновичу в день октябрьского юбилея от сослуживцев».

- Что ты тут вначале вычитать хочешь? - подсел он к майору на спинку кресла. Полковник привычно полистал дело, добрался до фототаблиц с места происшествия, раскрыл их и тяжело несколько раз провел кулаком по изгибу страниц.

- Ему было 11 лет. Он его прибил к полу, - полковник медленно перелистывал плотные картонные таблицы. - Вот этими ножницами.

- Громадные, - прижался майор к фотографии, будто был без очков, что забыл надеть.

- Портные такими режут. А вот это его признания. Полистай, там еще штук пяток их. Они даны при задержании, а вот это его фото при поступлении к нам через неделю. Что-то незаметно, что его били-пытали, правда? Нормальный человек сознается в таком, если невинный. Он только от этого с ума сойдет.

Они похлюпали чайку. Начальник хотел порезать лимон, но нож оказался тупым, и он уверенно выжал лимон в стаканы.

- Вань, ты думай о его матери, о том, как она свое дитя первая нашла прибитым к полу. А рядом лежал ранец, а в ранце учебник арифметики, дневник, а в дневнике классная руководительница написала в тот день замечание, что своей болтовней Ваня, школяр, мешает другим заниматься. Его тоже звали Ваней. Ты понимаешь, что мы делаем, может быть, самое доброе дело на свете?

- Вот если бы расстрелять взводом, - подумал вслух майор.

- Расстреливают людей. Пусть и плохих, но людей. В этом даже есть какое-то благородство. А нелюдей вешают. А где нам их вешать? Помост на хоздворе колотить? Извини меня, но ты вот битый, а сейчас как курсистка, честное слово.

Поздно вечером на спецблоке первого этажа тюрьмы неслышно отворилась толстая дверь - по традиции ее петли осторожно смазали, подойдя в войлочных бахилах. В коридор, куда не дозволяется заходить сотрудникам поодиночке, вошли полковник, майор и врач. Их объединял даже возраст – у всех уже виделась седина. Они открыли нужную камеру.

Возле окна стоял человек в серой чистой робе. Он вроде бы смотрел на них, но по большому счету мало что видел. Майор быстро подошел к нему, без усилия загнул руки ему за спину и застегнул наручники. Они даже не цокнули. Все произошло спокойно. Полковник поднял лист бумаги, на которой с трех метров были видны красные буквы и синий штамп. Это он держал в правой руке с самого начала. С расстановкой зачитал: «… Верховный суд, рассмотрев ваше … оставил приговор без изменений …».

Стоявший рядом майор тут же натянул на голову арестанту мешок, сшитый из белых вафельных полотенец, и немного подтолкнул его к двери. Они медленно вывели его. Если бы он заорал или еще что, то полковник знал, как сбить агонию. Но все обошлось. Лишь в коридоре ноги у того стали соломенные и будто бы надломились. Метров через десять полковник открыл такую же дверь, но за ней не было привычного пространства. С порога шли вниз ступеньки. Человек пошарил ногой и осел. Его попытались поднять, но он стал тяжелым и неудобным, как мешок с песком. Пришлось потянуть вперед, а потом стащить вперед головой так, что ноги его неестественно перебирали ступеньки сзади. Тоннель был узок. Наконец дотащились до низа. В некоем просторном, еле светлом, стояла конструкция, похожая на корыто.

Майор разнервничался и вспомнил, что обычно перед казнью дают закурить. Он попытался снять с головы мешок и тут вспомнил, что сигареты оставил в кабинете. Полковник, не понимая его мыслей, помог поставить осужденного на колени и снял мешок сам. У него получилось ловчее.

В этот момент начальник будто кусочек тока кинул в глаза майору, и тот достал пистолет. Дальше он не помнил. Он услышал, как у приговоренного пошли из рта рвотные всхлипы, а очнулся только от гула, стоявшего пару секунд после выстрела.

Врач пробрался к обмякшему и, не произнося ни слова, движением головы подтвердил смерть. Полковник деликатно вынул пистолет из пальцев майора и положил себе в карман брюк.

Тело положили в машину учреждения, и начальник, имея на руках специальный талон «Проверке не подлежит», отвез его на Северное кладбище, где по указанию была уже вырыта яма.

- Выпить не предлагаю. Не имей такую привычку. Пить надо на радостях или с мороза, - сказал полковник, пожимая руку майору. - Завтра к девяти утра как штык. Хочу вас всех заслушать, откуда на пятом отделении водка взялась, да еще в таком количестве, что Горилла невменяемый на прогулку вышел.

Майор на эти слова развернулся и без энтузиазма кивнул: - Угу.

Иван Иванович открыл квартиру своими ключами, а места на вешалке для шинели не нашлось. Кухня была заполнена гостями. Они услышали, как он шуршит, и загалдели уже подвыпившими приветствиями.

Ему начали уступать все подряд стулья.

- Пойду - руки вымою, - вздохнул он.

За ним в ванную вошла жена. Плотно закрыв дверь, затараторила: - Ты обещал к восьми быть. Оля с Пашей в кой век пришли. Ты бы хоть извинился. У тебя же на лице написано, что ты видеть никого не хочешь.

Ему пришлось выпить с компанией и поддержать разговор о том, что так жарко рассказывал Паша. А Паша рассказывал, что это полный идиотизм - наносить разметку на дорогах, как требуют устаревшие инструкции.

- Убил бы, - раздухарился одноклассник супруги.

Майор встал, закурил сигарету, протолкнулся к холодильнику и выдул дым на магнитик. На пластмассе была надпись: «Хватит париться – бери, что нравится». Жена развернулась к нему и зло прошептала: - Что ты настроение-то всем портишь?

- Да ладно тебе, - защитила Ивана ее сестра. - Вань, на службе неприятности? Да? Расскажи, мы же не чужие. Легче будет.

Шел противный серый снег, и людям было мокро на лагерном футбольном поле. Их выстроили в семь утра отрядами человек по восемьдесят с дистанцией метра в три. Рядом с каждым чуть шевелящимся прямоугольником из тел в бушлатах стоял начальник, как правило - старший лейтенант. Командирам было еще мерзлее, так как приказ о переходе на летнюю форму одежды уже состоялся, а природа подкараулила их тонкие плащи. Сбоку от того мрачного парада жались кучкой человек шесть промокших оперативников. Обычно они имели преференцию не присутствовать на служебных митингах, но тут случай застал их особый.

Ровно напротив, но с краю трибуны, ежился заместитель начальника колонии в погонах майора. Его тело до пояса скрывали бежевые доски, где еле-еле были видны три потрескавшихся профиля, многократно покрытые краской. Маркс, Энгельс и Ленин смотрели справа налево тремя слипшимися в одну бородами. Получалось, они глядели на черную трубу котельной. Она, как одинокий палец на плоскости из бараков, указывала в заросшее мглой небо.

Все привычно не злились.

Хлопнула тугой толстой пружиной дверь в здании штаба. Оттуда резко, как взлетающий «Боинг», зашагало ярко-желтое пятно. Хотя так казалось из-за бесцветности окружающего дня, как времени и стен, так и пространства. Чем ближе фигура становилась, тем мощнее превращалась из жгучего в цвет натуральной блондинки.

Топот сапог по четырем высоким ступенькам трибуны. Дерево и скрипнуть не посмело. Геометрия строя подтянулась без команд, и ровно посреди самодельного мавзолея встал Копытов. И никто на белом свете не знал, что вчера вечером ему страшно испортила настроение двенадцатилетняя дочь. Он же распахнул дверь в ванную и застал ее выделывающейся жестами реперов перед зеркалом. И еще на ней были кислотного колора трусы.

На хозяине сидела по уставу надетая полковничья папаха из каракульчи и абсолютно турецкая дубленка, какими торгуют в приличных меховых салонах. В галифе, яловая кожа на ногах. Под распахнутой шубкой отливала голая грудь. На коже - не всем различимая с расстояния наколка. Это был неудачно нанесенный в голодном детстве орел. В те счастливые для него времена то называлось портачкой. Его живот к пятидесяти годам тоже виднелся, но его не вдавливал офицерский ремень.

Полковник оглядел паству. Он на секунду провел по головам глазами, а всем показалось - как в замедленном режиме. Рядом стоящий подчиненный внутренней службы стал на пару сантиметров выше и перестал обтирать лицо унылой тряпочной перчаткой.

- Завали-и-ли план! – прогудел ртом голос.

- Здесь все стоит, пока бревна по таежным рекам плывут, - проорал он через секунд пять.

- И я стою, и вы стоите! – Копытов обвел паству указательным пальцем, высунутым из рукава, и провозгласил: - Зона стоит.

Все выдохнули. Если бы он перекрестился в этот момент, то остальные это сделали бы трижды.

- Что, опера?! Белая кость?! – пронзил он как молнией кучку сотрудников, что уже выпрямились в какую-то непонятную, но стройную фигуру.

- Черная кровь?! Сами на трактора лезьте! – приказал начальник их судеб.

Он взял паузу. Атмосфера стала подобна желе. Если туда можно было всунуть финку, то нож плавно закачался бы в этом мармеладе.

За запреткой дятел прекратил долбить от греха потише.

- Вы все здесь зэки! – в этот момент оратор поднял подбородок, облизнулся и стал похож на Муссолини.

- И вы зэки! – он вновь обвел отряды левой рукой, но теперь его пять пальцев, будто похудели, подлиннели и скрючились, как у бабы Яги.

Вдруг он резко повернулся к своему заместителю на трибуне и пальнул: «И ты – зэк!». Заместитель покорно распахнул глаза, не моргнул, тут же развернулся к отрядам и отдал честь. Он испугался, что пропустил где-то правду. И она настигла его, как нагайка.

- Один я во-о-льный!

Последнее ушло ввысь не ором, а плотной струей воздуха, что накрыла всех невидимым теплым гипнотическим облаком. Всем стало понятно, хорошо и стабильно.

Любая смекалистая ведьма не задумываясь отдала бы свою метлу за такой фокус.

Тем временем в Москве шел XXI век. Столица извивалась ночными блестящими звуками сексуального хита «Чао, бамбино, сеньорита».

Когда Простоквашу приволокли с этапом, он лег на землю перед шлюзом и объявил: «В красную зону своими ногами не зайду». Притащив, как куль, его помяли для порядка и сбросили в штрафной изолятор. Вор знал, что о нем уже доложили хозяину. Первым для протокола зашел режимник, но Простокваша не встал с приваренной к полу койки, на которой ему не оставили даже поношенного солдатского одеяла.

- Мне что, рот зашить? – ответил он на вопрос о дальнейшем существовании бок о бок.

Простокваша шел на муки сознательно. Его слово уже имело вес в черном мире, но до славы Бриллианта было далеко. Все знают, а серьезные и помнят, как ломали легенду, заставляя при всех взять в руки метлу. Глаз вышибли, пальцы раздавили, а опозорились.

За того владыку колонии он слышал и решил напасть первым.

Он договорился, и как только к нему направился Иван Данилович – ему мигнули. За это он отдал много из рублей, зашитых в черном кашемировом бушлате. Заранее приготовил все нужное – мисочку тонкого алюминия и стальную ложку, заточенную с одной стороны рукоятки как бритва.

Ключи провернулись, в камеру зашел полковник. Простокваша сидел на кровати, ноги его упирались в бетон, на коленях аккуратно стояла тарелочка, из которой он, как аристократ, медленно и не опуская головы, черпал малиновую жидкость. То было его кровь. Он выпустил из себя граммов сто.

Хозяин глаз не отвел.

- Какая приятность, – как бы удивился Простокваша, замерев с ложкой в правой руке, а левой деликатно вынув из нее кусочек своей кожи, что он тоже отрезал от себя лоскутками сантиметров так в пять.

Плоть он опустил в рот и стал нежно пережевывать.

- Я видел сопки, на которых песчаником выложены портреты вождя. Я замерзал с этапами в лесотундре. Когда я проиграл в нарды Зиме, то отдал ему деньги, за что был из майоров разжалован в капитаны. Я видел такое, что если вспомню – тебя вырвет. Ты кого пугануть тут хочешь?! – последнюю фразу полковник произнес тише.

- Так присоединяйся, - зло предложил квартирант.

Иван Данилович снял китель и повесил его на полуоткрытую дверь в камеру. Снял форменную рубашку и отстегнул от нее погон. Рубашку одной рукой накинул на китель. Из погона он отковырял звезду. Да не простую – штатную металлическую. У него были редкие, сшитые в Москве на заказ из золотых нитей. Вывернув голову к плечу, вогнал два острых кончика, на которые звезда крепится к погону, себе под кожу возле шеи. Злость обезболила, лицо не подало признаков неудобства.

- Кость в кость хочешь?! – шагнул полковник к Простокваше.

Простокваша встал, отставив трапезу. Но не вскочил.

Они жалились друг в друга голыми торсами. Начальник с плотным, уже пятидесятилетним, но без жирка. Простокваша неприятно жилистым. У одного на грудь стекала кровь, у второго – с руки на запястье. На правой груди Вани отливала потухшая наколка – «Мент конвойному не кент», а на такой же мышце вора была цитата: «Важно не кто напротив, а кто рядом».

- Поперло так поперло, Иван Данилович.

Вскоре они оба оказались в малюсеньком помещении, где обычно ведет свои записи начальник штрафника. А до того Жарков негромко скомандовал: «Коньяк из моего вольного кабинета принеси-ка».

Лейкопластырем, наспех, полковник залепил свое плечо, а Простокваша - мышцу.

- Я вашу веру уважаю, но в моем храме будет по-моему, - произнес хозяин после первой трети стакана.

- Твоя сила. Но ты же знаешь, что это на воле закон ментовской, а в тюрьме-то воровской, - улыбнулся Простокваша.

Под конец бутылки души сошлись на том, что таких, как они, мало, да и тех нет. Они были рады встрече. Им, как летучим мышам в пещере, было удобно висеть рядом вниз головами.

Прапорщику по прозвищу Женя-Жопа было скучно. Он даже навел порядок в ящике своего стола в кабинете штрафного изолятора. Женя переложил ножницы из верхнего - в нижний. «Так безопаснее, если что» - подумал сотрудник, протянувший лет двадцать на зоне, и пошел пройтись по коридору, вдоль родных камер. Хоть сквознячок, да и поболтать с приличными людьми.

- Командир, с махрой поможешь? – раздалось слева, из приоткрытой, старой стали, форточки в двери. Позвал Женю тот, кому по большому счету еще предстояло стать кавалером медали за выслугу – «20 лет в МВД».

Трогательно похлопав себя по бокам кителя двумя ладонями, Женя в левом кармане нахлопал твердую пачку импортных. Он прижимисто замер, а из правого ловко вынул мятую папиросу.

- Благодарствую. Живи до 120 лет, начальник, - произнесло чуть высунувшееся в проеме лицо.

К Жене относились душевно. Он частенько таскал водку. Притом, в отличие от прочего младшего начальствующего состава, не парился, переливая ее в резиновые грелки и привязывая к телу белым лейкопластырем. Женя по-деревенски засовывал стеклянную бутылку за пояс. И обратно хоть что-нибудь, да выносил на волю.

Вот вчера он аккуратно стянул из химической лаборатории плавильного цеха три маленьких квадратненьких стеклышка. Минут через двадцать, у пивного ларька возле трамвайной остановки, подарил их случайной ребятне. Потом пожалел, ведь одно было фиолетовое, отполированное и вогнутое. Офицеры к нему относились как к домовому. Что до прозвища, то другого бы съели, а его называли так буднично. В лицо, конечно - нет. Просто присказка у него была такая постоянная.

Женя зашагал взад-вперед, принес в коридор табурет, поставил его под камеру и удобно уселся. В расщелине кормушки показался острый нос. Женя протянул папироску еще. Она была уж совсем несчастная, но он ее ловко выпрямил, как мог.

- Начальник, с тобой весь срок на одной ноге простоишь - не охнешь, - похвалили изнутри.

- Гера, ты же на черном ходу у нас? – ни с того, ни с сего задал туда вопрос Женя, прекрасно понимая, куда стремится собеседник.

Гера слыл отказником от общественно-полезного труда. Он не безосновательно рассчитывал, что через годик-полтора воры похлопочут, и он для начала станет кандидатом в законные жулики. Кто надо, тот знал, что сам Псалтырь уже принципиально кивнул за него.

- Я давно хотел спросить: вот брать что-то из рук опущенного нельзя у вас. Так?

- Не что-то, а что-либо, - поправил знаток.

- Пользоваться его вещами тоже.

- Не советую.

- И незнание воровского закона не освобождает? Так?

Гера согласился молчанием. Он вслушивался.

- А вот если, например, портной – пидор, а жулик, не зная того, купил у него пальто и носит. Как быть, Гера?

- Не то пальто он купил, - уклончиво ответил грамотный.

- Это понятно, а предъявить могут?

- Ну, знаешь… Если сильно захотеть… качнуть в нехорошую сторону можно.

- Сейчас на воле все модные шмотки в бутиках шьют голубые, - подчеркнул Женя.

- Что-то на нас с тобой долче-габанов не заметно, - отмазался собеседник.

- А вот если хлебкороб, что хлопок собирал – пидором оказался, а хлопок тот попал в то пальто, что сшил уже здоровый портной, то могут предъявить?

- Стремные у тебя хлебкоробы какие-то, – схватился за язык Гера.

- Ну, пусть будет хлопкороб.

- Ты где в узбекских кишлаках пидоров видал? – засмеялся Гера.

- Я теоретически, - недовольно объяснил Женя ему очевидное.

- Я не пойму, на какую педаль ты давишь? Я тут без пальто, если тебе не видно.

- Гера, - скривился прапорщик, уважительно просовывая ему еще одну папиросу. - Представим себе, что это случилось, а блатные узнали. Ты такую тему бы развернул?

Гера вновь решил промолчать.

- Вот я думаю все, как мир устроен. Может, эти сигареты крутил пидор, а мы курим, - не унимался прапорщик.

- Во-первых, я курю папиросы. Во-вторых, их крутит станок. В-третьих, с такими настроениями, как у тебя, я бы курить завязывал.

- А если наладчик станка, что крутит сигареты – пидор, а вся партия к нам в зону пришла, то что? – задумчиво продолжал философствовать собеседник в жеваных погонах.

- То что?! – не выдержал Гера.

- Жопа!

- Жень, ты так с плеча не руби и никому своими мыслями не хвастайся. Нехорошо может получиться. Дай-ка сигареты фартовые.

Женя вытащил пачку лицензионных американских и честно протянул их Гере.

- Вот пачку я тебе дал. Она американская. Значит, ее придумал пидор.

- Ничего себе, ты Жень, округляешь. Раз американец, значит – пидор, что ли?

- Так по телеку каждый день так говорят.

- Ты даешь! Вон в шестом отряде Саша-пластмассовая голова – чистый козел, но это же не значит, что его мать коза. Если там все пидоры, то, получается, наш лидер с их главным пидором за руку здоровается. Так же не может быть.

- А как тогда?

- Журналисты рамсы попутали. Вот как, а ты жуешь это.

- Да-а-а, ситуация, - растерянно прогудел Женя, и было понятно, что ему все равно не понятно.

- Начальник, ты с пидором за один стол сядешь? – с убийственной расстановкой вонзил Гера. Чтобы помочь и завершить.

- Прекрати! - отпрянул от позора позорного волк внутренней службы.

- Ну и вот! – обрадовался Гера.

Затянулись по паре раз, как в окопе. Если бы не дверь, то обнялись бы.

Через пару недель в школе, где учился младший сын Жени, пропали санки. Да не простые, а раскрашенные к празднику на уроке труда. Директор, зная, что его сынок – заводила, попытался с ним поговорить по-воспитательски. Пацан послушал про ложное чувство дружбы, послушал и засопел: «Вы со стукачом за один стол сядете?».

Педагог взял грамотную паузу. Любой ответ был проигрышным.

- Ну и все! – осмелел мелкий.

Название какое-то стрёмное, - скривился Крытов, когда Зима его исключительно из уважения пропустил первым в дверь ресторации.

- Ты ж, начальник, не простой, - сгладил Зима свою же неловкость, добавив: «Не место красит человека».

Администратор, она же девушка, она же фифа, деланно зацокала впереди гостей, сопровождая их до столика. Они сели в мягкие кресла. Тут же в них и утонули. Крытов примерился к столу, потянулся к бокалу, нервно откинулся, вновь быстро пригнулся к скатерти, встал и обратился уже в спину длинноногой: « Я прошу прощения, а с нормальными табуретками у вас тут напряженка?».

- У нас нет табуреток, - не поняла белокурая.

- Красавица, а туда вот можно? – встал между ней и товарищем Зима, плавно протягивая руку к свету.

Их пересадили к окну. Там по-вокзальному можно было разглядывать улицу. Зима достал «Мальборо» в мягкой пачке, Крытов свои папиросы. Подошедший официант так незаметно взглянул на непонятную ему коробку с табаком Крытова, что тот слегка поднял два пальца с зажатой в них папиросиной и сообщил: «Казбек - самая высокая гора на Кавказе. Может, слыхал?».

- Нет, - так же, не поняв ничего, улыбнулся молодой, обученный к вежливости в любой ситуации.

Тут же официант присел на корточки возле столика, голова его оказалась чуть выше поверхности, он вынул из фартука маленькую записную книжку и поинтересовался: «Что-нибудь принести, пока вы обдумываете заказ?».

- Очумел, что ли?! Ты что пластаешься?! – искренне отпрянул от него Крытов.

- Принеси шесть рюмок самой хорошей водки, - успокоил разволновавшегося юношу Зима и, чуть дотронувшись до его плеча, придал ему ускорение.

- Александр Сергеевич, не пугай ты народ. Тут так принято. Тут же собираются нежные, богатые.

- Согласен, хорошее место «Плюшем» не назовут, - чуть успокоившись, понял Крытов.

Быстро прошли три рюмки. Когда называли, что будут из еды, сначала Крытов сдержался, но потом все же высказался.

- Зима, вот если бы у нас кашевар стал говорить «супчик», то его бы убрали на промку. Нельзя, чтобы приличных людей дырявый кормил. А теперь дурак тот, кто говорит по старинке «суп»?

- Они вообще бы не поняли, что ты сейчас сказал, - отмахнулся Зима и добавил: - Вот что мы за этих лохов нервы жжем?

- Да я – ничего. Просто сказал, что хорошо быть мужиком, потому что не надо ноги брить станком, - закопал тему Крытов.

И им принесли щей и еще водки. Поднесли жаркое и еще водки. Они поговорили за вечного капитана внутренней службы Пашу-несчастье и согласились, что ему надо было меньше баб слушать. Вспомнили Геру-Воркуту и сошлись на том, что он сам виноват.

- А профиль Ленина еще на вахте висит? – в секунду передышки спрашивал Зима.

- Висит, - довольно подтверждал Крытов и бережно докладывал: - Я спецам его даже подкрашивать не разрешаю. Чтоб древний дух не затерли.

- А в Ивделе еще золотишко моют?

- Прикрыли, - сокрушенно отвечал Крытов.

- И Босяк ушел?

- А Босяк в пустых бараках один остался, - с гордостью ответил Крытов. –Живет, будто отшельник. Мы ему иногда патронов подбрасываем, жратвы разной. Но одичал. Последний раз я к нему на «Газоне» заскочил, так он даже мне не рад был.

- Да, он всегда один на льдине любил маяться.

Потом они больше молчали. Потому что им было о чем помолчать. Крытов знал, как тогда с рудника исчезло полтора килограмма золота. А Зима знал, что знает он недаром.

Зима давно уже освободился, жил по-жуликовски, но правил на том уровне, откуда уже трудно сковырнуть. А хозяину когда-то самой свирепой колонии на Урале пару раз предлагали подниматься в управление с перспективой на генерала, да он отмахнулся.

- Что ты в этом конце географии забыл? – спрашивали его в главке.

Ему было неохота напоминать, что лагеря его стоят вокруг поселков «Свободный» и «Счастливый». «Воздух здесь лечебный», - отвечал Крытов.

- Вот ты уверенный такой, что они не поймут, - неожиданно разорвал расстояние Крытов, немного бросив голову вбок, показывая на соседние столики со светской публикой.

Зима внимательно посмотрел ему в глаза.

- Александр Сергеевич, я тебя прошу… - даже сморщился подвыпивший Зима.

Полковник Крытов аккуратно встал спиной к залу и, глядя в окно на трамвай, из которого выходила пожилая женщина, медленно, повышая по-командирски голос, но не переходя на крик, протянул басом: «Зона-а-а, на коле-е-е-ни!».

Кроме музыки, что еле была слышна фоном, перестало быть слышно что-либо еще. Будто звук мелодии увеличили в несколько раз. Девушки, не понимая, откуда это на них накинулось, захотели прижаться к спутникам, будто они на перроне и провожают их на фронт. Когда, наконец, кто-то первый все же проглотил кусок куриной грудки, этот звук услышали метров за пять. Повариха же съежилась, ей почудилось, что огромный слепень летит на нее со спины и сейчас из ее шеи вырвет кусок мяса. А гены этих разных людей будто вынырнули из их тел и обнялись в ужасе от испуга, что кто-то включил машину времени.

Крытов так же спокойно уселся. Ни один не сделал им замечание, ни один не бросил упрек администратору, и никто не подкрался к ним с претензией.

- И где они – твои крутые? – спросил Крытов.

- Ведьма не старая, но очень усталая, летела - не спешила, по ходу ворожила, - с блатным подтруниваем, но дружелюбно протянул Зима мало кому понятную песенку.

- А ты говоришь, - потеплело в душе у хозяина.

Василий Васильевич, высоко поднимая колени, несся по колонии в сторону КПП. Он служил лейтенантом с месяц, и на него давил молодой оперативный задор. Для двадцати трех лет у него чуть пузырился лишний живот, но это будто помогало ему в движении туда.

- Хорошо идет, - заметил старший повар, вглядываясь в приближающегося Василия Васильевича вместе с другим осужденным из окна столовой на втором этаже.

- Похоже, первый в своей жизни сигнал нарыл, - бывало предположил коллега по пищеблоку.

Вокруг них стоял густой запах жаренного на масле хека, им было привычно, но все так же душновато.

Как раз под окнами сотрудник на секунду остановился и рывком попытался сорвать с себя форменный светло-зеленый галстук. От чего воротник его рубашки под кителем вздернулся. Вряд ли галстук так уж давил. Скорее, в его представлении такая манера более соответствовала ответственной ситуации.

- Гражданин начальник, Берию опять арестовали? – вежливо пошутил повар, свесившись с подоконника.

- С зоны мебеля вывозят строгой неучтенности! – крикнул оперативник, нервно поправляя одежду и переводя дух.

- Заскочите к нам на секунду, у нас тут рыбка в сухарях, - с намеком позвал его старший повар.

- Не до вас, - бросил Василий Васильевич и его спина быстро удалилась.

- Зря не предупредил. Нам бы бонус пошел, - вздохнул собеседник, вытирая по привычке руки о фартук, хотя они и были сухие.

Вскоре Василий Васильевич бежал обратно. Исходя из расстояния до шлюза, что он таким мигом просвистел, в лагерный штаб он шел на морально-волевых. Причем умудрялся вновь нацепить галстук.

Минут всего через десять внизу уныло хлопнула дверь, и лейтенант вновь оказался под окнами. И сверху было заметно, что ему не по себе, ни по другим.

- Василий Васильевич, а компот у нас прохладненький, – опять позвали его сверху.

Сотрудник поднял голову и медленно побрел на голос.

В пустой просторной столовой человек так на прилично Василий Васильевич в одиночестве сидел за обтертым пустым, на дюжину осужденных, столом и отрешенно отхлебывал тепленький компот.

Старший повар подсел с огромным алюминиевым чайником литров на десять и подливал.

- Мебеля оказались прокурорские, - как в пустоту, произнес начинающий сотрудник оперативного отдела.

- Василий Васильевич, вы, конечно, простите-извините, но вся зона знает, для кого последние дни мастерили гарнитур. Но вы же такой у нас стремительный, - по-учительски пожалел его осужденный.

- Хозяин орал…., - согласился офицер, мотнув головой и прикрыв глаза. И не разлепляя век, очевидно воспроизводя сцену в кабинете, процитировал последнее напутствие начальника колонии: «Иди, говорит, в банно-прачечный комбинат пуговицы считать на ватниках».

- А я еще ему скажи – что вы на меня кричите? – признался Вася.

Эти слова тут же впитал поваренок, что подслушивал, высунувшись из окна раздачи пищи. «А вот это уже сильно!» - произнес он и подсеменил к гражданину начальнику.

- И что хозяин? – заворожено спросил повар.

- Он как замолчит! А потом как завоет: «Это я кричу! Да на тебя никто в жизни еще не кричал! Вот когда на меня первый мой хозяин орал, так стекло форточки в кабинете лопнуло!».

Все, кроме Василия Васильевича, посмотрели на остекловку в столовой. Не увидев ни одной форточки – успокоились.

- Василий Васильевич, вы осмотритесь у нас. Обвыкнитесь. Не спешите вы со своими секретными реализациями, - начал обволакивать его наставлениями опытный арестант.

Василий Васильевич глотал хрустящую рыбку без косточек, послушал мудрого человека. Потом все чаще заходил на кухню, узнал кое-что. Например, про то, что жены начальника режимного отдела и осужденного Фирсова – родные сестры, отчего вовсе не стоит принюхиваться к ним обоим, и, наконец, взял домой приличный шматок мяса на кости.

Жизнь его потихоньку налаживалась. Есть стал он больше и лучше, а между тем худел.

Тому, кто сидел на корточках ближе всех, Жукотанский с размаха вмазал ногой в голову. Он вышел из своего кабинета принимать этап, а дверь уперлась в разбросанные по коридору вещи прибывших. Это нормально, но его чуть раздраженный взгляд наткнулся на то лютое лицо.

Тот, кто получил, выглядел самым вредным. Скорчившийся, как пружина, готовая кинуться. Человек, которому удобнее нападать со спины, вцепившись зубами в холку. Вот лейтенант не выдержал, сбил личность на пол. Офицеру стало приятнее. К тому же он не знал, как точен. Прозвище у того было «Рысь».

Но заворожила его фигура в драповом сером полупальто, в начищенных до блеска яловых черных сапогах и в громадной лисьей шапке с хвостом сбоку, будто у сибирского охотника из приключенческого романа. Типаж сидел на сваленных в кучу баулах и пышно набитых спортивных сумках, а вокруг расположилось четверо. Пристяжь выглядела не так празднично. Жукотанскому это напомнило выводок шутов возле ног короля.

В лейтенанте же была редкая редкость для такого места, от которого на тысячу километров до Ледовитого океана шла и шла тайга. Игорь любил читать, за что страдал еще в училище внутренних войск, после которого даже говорить умудрялись не как какие-нибудь армейские. Не бодро – «рота, смирно!», гавканьем - «рта, смрн!».

Его пару дней назад поставили на эту должность, сразу же после ввода в лагере спецблока, куда начали свозить идейное отрицалово.

- Ну, к нам вас послали так послали, - поднял брови при встрече, глядя на идеально подогнанный мундир новичка, жеваный прапорщик.

При поступлении во вверенное ему пространство первых этих двадцати колоритных персонажей Жукотанский понял, с кем ему предстоит жить мудро и хлопотно. Все были стойкие отказники от какой бы то ни было работы. Из них две трети стремящихся по черной иерархии, остальные уже коронованные апостолы воровской эсхатологии.

Он врезал тому еще и оттого, что осознавал свою неопытность. А помнил Жукотанский наставления любимого преподавателя на курсах. Тот седой волчара был будто обмотан колючей проволокой, но не примитивен. Мужчина настрадавшийся, вкусивший жуть, имел поговорочку: «курица – не птица, конвоир – не милиция».

- Они взрослее тебя, крепче тебя, быстрее тебя. Ломай сразу, не бойся перестараться. Бойся стать смешным, остальное сгладится, - поучал он как-то за шашками Игорька, как он чаще окликал Жукотанского, получившего прозвище «Жуть».

Теперь лейтенант принимал первый в своей жизни этап.

- Это ничего, что у меня погоны малиновые?! – рявкнул прапорщик на показную расхлябанность жуликов даже после выходки Жукотанского.

Никто же из них не дрогнул после оплеухи ботинком.

- Зачем вас сюда засунули, объяснять надо? – вставил Жукотанский.

- Командир, а мы у бабушки лопату украли, - прошипел кто-то, и толпа, делая вид, что стоит в строю, захмыкала.

- Шаг впрд! – рявкнул Жукотанский, а прапорщик с лукавым любопытством посмотрел на своего начальника.

Из чуть приведенной в чувство массы вышел блатной.

- Фамилия, срок, - сжав зубы, нацелился на него Жукотанский.

- Начальник, а мне мама запрещает с чужими дядями разговаривать, - ухмыльнулся паренек.

Жукотанский рукосуйствовать здесь не стал.

Угомонили друг друга они через полчасика. Всех распихали по камерам, а Жукотанский, наконец, присел в своем кабинетике. К нему по-семейному заглянул прапорщик, иронично спросив: «Ну, как?».

- Машина времени, - произнес лейтенант и в предвкушении будущего на пару секунд закрыл глаза.

- Серьезных привезли, - согласился ветеран.

Утром началось настоящее кино.

- Воры кричат – жратву себе оставьте, - с этим посылом и распахнулась дверь в кабинет настоящего теперь начальника помещения камерного типа.

- Кому оставьте? - скривился от сумбурной, как ему показалось, фразы Жукотанский.

- Товарищ лейтенант, ну, голодовка у нас, - проще объяснил дежурный.

Обсудив варианты, поняв, что репрессии только укрепят их в вере, лейтенант впервые в жизни по-настоящему задумался. Не то чтобы его мысли суетились. Скорее интуитивно раскачивались в голове.

Он встал, вышел к камерам и скомандовал открыть ту, где Беда.

Сержант выполнил бегом.

- Осужденный Шелкопляс, на выход без вещей, - выкрикнул по-человечески Жукотанский.

- Осужденный Шелкопляс вышел без вещей, - спокойно проговорил тот, показавшись в проеме без своего пушистого головного убора.

- Руки за спину, подбородок прижать, по коридору прямо пшел, - тем же тоном выпалил начальник.

Когда оба зашли в кабинет, Жукотанский обмягчал, присел на край стола, уперся ладонями в столешницу и поинтересовался: - Беда, расскажи за диету?

Беде предложили присесть. Сидя нога за ногу, не без вызова он и рассказал.

Воры отказались есть серьезно. За ночь они поняли, что металлическую посуду им не оставляют, а при каждом приеме пищи раздают и вновь забирают. Чтобы из нее злые люди не наделали чего-нибудь острого. Как пелось в инструкции, чтобы не нанесли вред самим себе, сокамерникам и представителям администрации. Но дело, конечно, было не в этой опасности.

Дневальный забирал шлемки, кружки и ложки, относил все это хозяйство на мойку в столовую, следовательно, в следующий раз оттуда поступали другие миски. А вот кто из них до этого ел, никакой гарантии не существовало в этой природе случайных чисел. А значит, их могли трогать представители низшей касты неприкасаемых, в колониях называемые опущенными. Что согласно древней черной торе считалось смертельным грехом для правоверного. И даже больше. За это могли так спросить, что потом пришлось бы с обычными мужиками к кайлу прикасаться.

Перекурили. Жукотанский предложил, но Беда вежливо отмахнулся и вынул свои.

Это был не бунт, а религиозная позиция. При простых-то голодовках наверх звонить не спешили, а тут на второй день службы Жукотанскому не хотелось начинать с таких вот телефонограмм за своей подписью.

- Если я выдам вам пластмассовую посуду. Ну, такую, что в магазинах в упаковках продается, и разрешу держать при себе - закопаем протест?

- Закопаем, - удивился мгновенности и взял на себя ответственность Беда.

На том и разошлись.

Когда заводил Беду в камеру, Игорь сунул ему почти целую пачку сигарет.

- Если не в падлу.

- Начальник, а ты начальник, - ортодокс взял и приветливо подмигнул.

«Жути» стало лестно.

В огромный сводчатый подвал набивали прибывающие этапы. Здание было построено еще при Екатерине Второй, и зэки разных мастей выдыхали после путешествий в вагонах и перед ночевкой на центральной пересылке. Как на ярмарке - кого тут только не было. Цветовая гамма хромала. Преобладали больше серые тона, что на показах высокой моды опасно называются «акульей шкурой». Выделялись только спортивные сумки со своими красными, желтыми, синими полосами. На фоне остального коричневого прочего это выглядело произведениями Роберто Кавалли. При очередной партии человек в десять в проеме двери появилась фигура капитана в шинельном обличии. Будто после бомбежки, он выглядел пыльным и не спавшим. Чуть горбился от тусклого света в коридоре и выпрямился, когда заглянул во мрак. Настораживало, что от него не пахло водкой.

- Черные – направо, красные – налево, мужикам отдельно устроиться. И чтобы без резни у меня. Будет все гладко – обещаю горячий душ, иначе я вам организую горячий чай. Андэстэнд? – дежурно выдавил он и с трудом затворил дверь, что могла бы рассказать историю империи.

Капитан последнюю неделю из тюрьмы ни разу не выходил. Он пропил получку, а тут кормили. Жены же у него давно не было.

Опальные менты примостились возле древней стены рядком. Они присели, прижавшись к старинному неровному кирпичу спинами, вытянули ноги и сладко курили. Выглядели достойно, практически на всех были толковые спортивные костюмы, небросовые кроссовки, а выделялся один – явно годы провозившийся с соперниками на ковре. С таким лицом, что вот-вот вспыхнет улыбка. Будто возле шведской стенки он наблюдал за разминкой соперника. Смешно, но всех их из разных подразделений и городов объединяла последняя часть статьи «вымогательство в организованной группе».

- Кто еще на тринадцатую? – громче, чем нужно прикрикнул тот самый, борцовский, не обращаясь ни к кому конкретно.

Тишина, что до той секунды копошилась своими хлопотами, была разрезана.

Будто на выстрел при старте, мгновенно развернулось молодое худое злое неприятное лицо. Оно сидело на корточках, держа рукой кружку, обмотанную белым шелковым носовым платком. Из вафельного полотенца другими был устроен костерчик. Товарищи варили классический чифирь – пятьдесят граммов индюхи на сто пятьдесят граммов воды. И смотри – вовремя сними, чтоб до конца не вскипело. Это тебе не чайный ритуал в Великой Британии – спросят, если что.

Их было с дюжину. Их было видно и по замашкам и по нарядам. Запах от них чует любая верная овчарка, что различает человека и человека, сидящего на корточках с руками, заложенными за затылок. Если вы когда-нибудь набредете на брошенный временем лагерь, с его оборванной коричневой колючей проволокой, вросшими прочными бараками, погнувшимися от ветра табличками - «ответственный ос. Криволапов», то пахнуть будет мхом, вечными досками и еще чем-то вам жутко незнакомым. Не думайте – это запах родины без сантиментов.

- Братва, а среди нас товарисчи милиционэры, - первым вымолвил тот, кто отвечал за кружку. Умышленно так, с подковыркой, в общем-то, говорящей о дальнейшем развитии событий. Он правильно расшифровал числительное «тринадцать», что точно обозначало колонию для бывших сотрудников правоохранительных органов, в документах проходящую под грифом УЩ-349/13.

- Да что ж это такое. Даже здесь своими харями аппетит портят, – продолжил как бы нехотя их старший. Это был реальный вор. Не уважаемый схоластик, а действующий, авторитетный и напичканный до ушей убежденностью. В его мозгу сочно варилась блатная каша.

Его униформа категорически подчеркивала субкультуру, к которой он принадлежал и гордился. Кепка, добротный ватник, перешитый под полупальто. Под ним майка, так что за воротником видна голая грудь, а на ней наколки, а на ногах тоже живопись, но под яловыми скрипучими сапогами. Кликали его изящно – «Ромео». Шел он по тракту далече, и впереди него летела слава. В письмах-прогонах указывалось всем верноподданным, как готовиться к его приему. Это как указ президента – нравится - не нравится – советуем исполнять.

- Придется потерпеть, - тут же кинули ему от стенки.

Масса вокруг Ромео зашевелилась. Будто встревоженные вороны у добычи в степи. Один из них осторожно пошарил в требухе поклажи и аккуратно вынул заточку. Молодой быстро зыркнул на вора. Вор крохотно кивнул.

- Борзые легавые, – ответил вор.

- А тявкаешь ты, – тут же отскочило ему в ответ.

- Тебе клыки жмут? – будто плюнул один из черных, заряженный уже как сжатая пружина.

Бывшие встали. Один, что постарше, разгибался со вздохом: «Ох… как не хочется-то …». Двое других, явно крепкие, незаметно разминали кисти. Черных стало заметно больше. К ним подтянулись с другого кружка по интересам, что до этого был незаметен в конце помещения. Остальные окружающие, но не причастные к идеологической распре на ровном месте, отодвигались подальше, прятали от нарастающего цоканья копытами свои баулы в глубины подвала.

Так скоро возникло пространство для арены.

К осужденному сотруднику спокойно подошел человек явно в военной форме без знаков отличия. Такую форму в России не носили, но было видно, что это не из обмундирования охранного предприятия – черная ладная теплая короткая куртка, черные плотные брюки, черные тяжелые ботинки и вязанная черная шапочка.

- Мы впряжемся, - тихо произнес он с кавказским акцентом и отошел к своим. Его своих было человек шесть и все такие же темные. И лица их были темнее, не говоря уже о волосах.

В этот момент стоящие друг напротив друга перекидывались оскорблениями по поводу. У кого-то изо рта там плохо пахло. Потом слетела фраза, мол, не моргай так часто, а то в глазах рябит. Обычная для инфернального мира светская беседа. Среди бывших прошипело: «Чехи с нами».

Как говорится в правильных тамбурах, вату катать долго не стали. Сигнал прозвучал непонятно откуда, но был понятным: «Сдохни!».

Тут уж, как в сказке, кто багром, кто коромыслом.

Блатные старались попасть в кадык, в глаза, ныряли в ноги, а оттуда пытались достать припасенным. Красные молотили больше кулаками, понимая, что в куче-мала на цементном полу у них шансов меньше. Без мата или воя. В настоящей рукопашной это мешает – силы на текст вылетают. С тыла черным ударили горцы. Эти били с расчетом и чавканьем. Завертелось совсем уж по-взрослому. Один чеченец сник, получив удар куском твердой штукатурки в висок.

С потолка на все это смотрела цивилизационной старости косая надпись, прорезанная финкой: «Хочу к маме».

Дверь в подвал распахнулась так, что шмякнулась одной створкой о стену.

- По норам, падлы! – то крикнул капитан.

За ним влетели две сторожевые овчарки, спущенные с ремней. Несколько конвоиров подскочили к месиву и начали точно попадать сапогами в нужные места. Еще и дубинками. Но по телам не охаживали, осознавая, что при всех куртки или бушлаты. Спецсредства без жалости ложились на стриженые головы. Аж стук стоял, будто деревянной киянкой по бревнам.

Когда всех расстелили, капитан философски выдохнул: - Хорошо ли вам?.

- Не очень, - ответил приблатненный, умудрившись ухмыльнуться при своих отбитых ребрах.

Потихоньку всех начали грузить на шмон, да с пристрастием. Кто-то брел прихрамывая. Кто проверяя языком ряды зубов. Подбитого в голову чеха фактически несли, держа руками под мышки. Бывший следователь не отнимал руки от правой стороны живота, куда вошло что-то острое. Но старался не стонать.

- Первый пшел, второй пшел, - уже не грозно командовали им.

- Ну-ка? – капитан осторожно отвел ладонь от тела раненого.

Посмотрел опытно и распорядился: «К лекарю».

- Гражданин начальник, а ему теперь диетическое питание положено. Можно и мне на ужин конфетку-подушечку? – не унимался, демонстрируя удаль, один из воровского движения.

В разные камеры их затолкали без бани. Тот, кто первый поинтересовался за число «тринадцать», подал руку тому, кто пообещал поддержать и сдержал слово.

- Сергей.

- Адам.

- Откуда вы, Адам?

- Личная гвардия Джохара Дудаева.

- Так вы за красных? – спросил Сергей.

- Нэт.

- Черных не любите? – догадался Сергей.

- Нэт.

- Не хочешь – не говори. Порезать ведь могли.

- Мы с вами в одну зону идем. И мы с вами пока там вместе жить будем. Жить надо дружно. Но знай, по воле все это – ничего не значит, - честно предупредил Адам.

Он не принимал решения не давать показания ни на следствии, ни на суде. Он знал, что это плохо, еще в начальных классах школы.

- Лучше жить честно. Если не можешь, то воруй. Лучше не попадайся, а если попался – молчи. Если не можешь молчать, то говори только на суде. И бери все на себя – за группу больше дают, - так на улице когда-то научил его уже отсидевший по малолетке.

Поэтому когда его взяли, то мучили зря. Одиночка, где летом доходило до плюс сорока, да еще комары. Он тогда понял, что один канадский писатель неточен, написав, мол, человек может привыкнуть ко всему, кроме холода. Еще нельзя привыкнуть к комарам.

На суде судья спросил: - Вы, конечно, не будете называть тех, кто с вами был?

- Мы же с вами порядочные люди. Давайте ими и останемся, - улыбнулся Юра.

Судья сказал – шесть строгого, хотя прокурор Юре просил девять, и Юру потащили этапом. Пока ехали – хоть отдохнул. Внутренние войска не подчиняются прочим властям. Там и водка, там и письма на волю. Если не хамишь, не бузишь, а монета при себе – веселое путешествие в подводной лодке.

Предписание на Юру было особое – тащить его в одиночном купе. Но как только состав с прицепленным спецвагоном тронулся, начались движения.

- Дружище, а тебя что отдельно-то везут? – интересовались из набитых заключенными соседних отсеков.

- А я людоед, - усмехался Юра.

- Может, в картишки?

- Да нет, братишка, - отмахивался Юра, показывая, где он вырос.

- А как к тебе обращаться?

- Юра-Крокодил.

- Слышали за тебя. Так это ты с Викингом работал?

- Это Викинг со мной работает.

В зоне все началось скучнее. На второй день карантина Юру вызвал опер. Офицер с опытом не стал исполнять, а прямо так и спросил: «Чего на тебя вольные менты такие злобные?»

- Хотят, чтобы я оговорил порядочных людей.

- Понятно, - понял многое опер. - Вот что. Я тебе пока помочь ничем не могу. Извини, но тебя распределят уборщиком туалетов на промке. Твое слово?

- Я - пас.

- Правильно делаешь, но пятнадцать суток как отказнику.

- Благодарю, командир.

- Это в тюрьмах командиры, а в зонах – начальники.

Юра отсидел пятнадцать, потом при повторном предложении еще пятнадцать, и в зону вкатили судью.

- Юрий Валентинович, вот вы мастер спорта, имеете высшее педагогическое образование, служили капитаном милиции, что же вы возрождаете воровские традиции? - строго так, по-партийному, спросил мужчина в пиджаке и галстуке.

- В каком месте возрождаю?

- Отказываетесь работать.

- Я отказываюсь работать уборщиком туалетов.

- А в нашей стране все профессии уважаемы, - произнес судья и приговорил Юру к полугоду тюремного режима содержания.

В крытую его везли долго и голодно. Спасало припасенное, что он менял на сало и сигареты. В камеру ввели небритого, немытого, в грязном спортивном костюме. На него как глянули, так и подложили ладони под подбородки. На лице Юры была написана вся биография.

- Что так? – спросил первый.

- За черные традиции.

- Уверен? – спросил второй.

- Так краснее не бывает – я бывший капитан уголовного розыска.

В камере стало весело.

Потом поговорили еще немного, и жулик постановил: «Если легавого к нам бросают на растерзание – это легавый правильный». Пригласили к столу. Юра вел себя деликатно.

- Господа, это кипяточек – бесплатно, а хлебушек за копеечку.

- Садись. Мы решили, что тебе можно жрать с ворами.

Вскоре Юра заметил в углу камеры иконку, да со шторками и лампадкой. Но что-то его в черно-белом образе смутило. Он подошел к окну перекурить и краешком разглядел – там была прикреплена фотография человека в пиджаке, под которым шла тельняшка. Сухое лицо подмигивало.

- Извиняюсь за серость, а могу я узнать за него?

- Законник наш - Саша-Золотой.

- По-вашему – министр ЭмВеДе, - зло сказал один.

- Ну, как ты себя ведешь! – сделал замечание ему старший по возрасту и званию.

Через пару дней они Юру предупредили – раз он нашел язык с блатными - будут прессовать. Юру за просто так опять закрыли в штрафной на пятнадцать и не давали есть. Блатные только один раз смогли затащить ему кусок курицы. Было очень вкусно.

Однажды дверь распахнули, а Юра подумал, что амнистия. Но его повели во двор. Как расстреливать. Между тюрьмой и забором стояла огромная шаланда, двери ее были распахнуты, а оттуда на солнечный зной валил приятный холодный пар. На плацу шевелилось еще человек под сотню, а рядышком отсвечивал майор. Наконец появился человек в годах. За ним конвоем шло несколько офицеров, но выглядели они как свита. По шепоту вокруг он и понял, что это Золотой. Вор с достоинством заглянул внутрь длинного прицепа, набитого тушами новозеландских баранов, что подогнали тюрьме его люди.

- Что скажешь? – спросил майор.

- Чтобы все по закону – от вора до педераста – поровну, - провозгласил Золотой.

Вскоре братва поломала политическую ситуацию, Юру отвезли обратно в колонию, где его даже очень тепло встретил тот же опер, что первым оформлял ему придуманное нарушение. Его устроили контролером ОТК – ночь спишь, день – отсыпаешься, и приступили к вопросу об условно-досрочном освобождении.

Через десятилетия, на курортах, его сын всегда переводил официанту папино желание поесть новозеландскую баранину. Но даже когда продукт находили, Юра-Крокодил с сомнением жевал да приговаривал: «Не умеют они это готовить».

Текущий обход колонии Коновалов проводил не как лучше, а как положено. За ним на расстоянии вытянутой руки шел зам по оперработе, а уже в полутора метрах от зама - тройка представителей администрации строгого режима. Полковник вышагивал чинно, с тем тактом, куда не удавалось попадать его подчиненным. Они то сбивались с шага, то останавливались на пару секунд, как молодые бойцы на плацу, чтобы поймать ритм. К тому же, надо было соблюдать дистанцию, что давала возможность услышать его слово. Если, конечно, полковник посчитал нужным его произнести.

Возле клуба прекратили движения два зэка. Было заметно, что они не из работяг. Черные куртки, чуть ли не из джинсовой ткани, подогнаны, как из ателье. Темные ботинки явно не лагерного замеса начищены, будто перед военно-морским парадом. Они уважительно чуть опустили головы, а руки соединили так, что, если бы их подняли, получилось похоже на молитву.

Коновалов их прошел, а метра через три остановился на чуть-чуть. Может, ему солнечный зайчик от натертой до блеска обуви попал в глаз, может, почуял недостаточное почитание.

- Пятнадцать, - прохрипел он и двинулся тем же размером.

К вкопанным двумя прыжками приблизился капитан внутренней службы.

- Слышали? – сам растерянно спросил он.

- Я даже не спрашиваю, за что «пятнадцать». Нам любопытно – срок тащить на спичках кому-нибудь или располовиним по семь суток? – вздохнул один. Звали его Хоха, ему шел сороковой, и присказка – «мы вам фокусы устроим – без ключа замок откроем» - была за него. По натуре он был философ древнегреческого масштаба. Мог, например, с ходу обосновать, что в Библии заповедано «не укради», а он и не крадун.

- На всякий поступим так – «пятнадцать» каждому, - посчитал капитан и повел обоих оформляться.

У дежурного помощника начальника колонии заполнили постановления на водворение в штрафной изолятор. Заминка возникла только с графой «нарушение».

- Начальник, запиши – «за просмотр неположенных снов», - посоветовал второй. Этот давно окликался на прозвище «Тугрик». Его вечной отговоркой была цитата с советского плаката – «Накопил – машину купил».

И повели болезных по продолу в сторону ШИЗО. «А теперь за что?» - летело им сбоку из проходящего отряда. «На солнце не так посмотрели», - отвечали строю.

- Начальник, курево-то не отметай. Хоть какие-то поблажки незаконно репрессированным положены, - бурчал подконвойный Хоха.

Выйдя на прямую дорогу, что заканчивалась одноэтажным белым домом, они увидели, как на них опять надвигается Коновалов. Метров за десять, перед тем как встретиться в лоб - прижались к ограде. Также понурив лица, но руки уже заложили за спину. Коновалов вновь прошел мимо и снова, не поворачивая головы ни на сантиметр в сторону, протрубил туда вдаль: «Амнистия».

И все рассмотрели на его седом затылке под фуражкой хорошее настроение.

Запах свежего огурца он обожал. Даже такого, что потом оказывался с горькой попкой. Главное, чтобы хрустел, когда режешь. Но в его жизни этого было мало. Покрутит огурец, да не тот. Не заниматься же этой проблемой. Вот он смотрел иностранный фильм про богатую жизнь, где кушали, и подмечал – ни одного огурца на скатерти. Как он почуял в этот раз, сам не знает.

Артем открыл дверь кандейки и, войдя, увидел несколько мужиков, чуть сгрудившихся вокруг табуретки. На ней стояли небольшие эмалированные кружки с чаем, хлеб, нарезанная твердая колбаса и тот самый овощ.

Трое подскочили мигом, а один привстал с неслышным вздохом.

- Добрый день, - сказал старший лейтенант внутренней службы.

- Добрый, начальник, - по-доброму ответил тот, кто поднялся последним, а остальные дежурно кивнули, понятно что пробурчав.

- Что делаем? - ни о чем поинтересовался Артем.

- Ведем прием пищи в установленные любимой администрацией часы досуга.

- Понятно, - немного протянул офицер, не убирая глаз с огурца.

Помолчали совсем немного.

- Присаживайтесь, - разрешил сотрудник и, не выдержав, сказал: «Огурец».

Было ясно, что говорит он со смыслом, как оперативный уполномоченный федерального казенного учреждения - исправительной колонии Управления федеральной службы наказания Размазин А.И.

- Трудно возразить, - ухмыльнулся один из едаков.

- Откуда здесь огурец? – четко начал дознание Размазин.

Артем Игоревич искренне считал, что лютовать нельзя. Он считал, что если журнал «Плэйбой» продается на свободе в розничной союзпечати, то и осужденные имеют право его выписывать. Хотя это неверно с точки зрения атмосферы режима содержания. «В отрядах скоро все будет голыми жопами заклеено», - недавно наседал на него начальник оперчасти. «На постерах важно другое», – подмигивал Размазину на том же совещании замначальника лагеря по воспитательной работе.

- Свежие огурцы в посылках не посылают. Они же испортятся. Так? Так. На пищеблок свежие огурцы не доставляли. Так? Так. В колонии свежие огурцы не разводят. Получается, у вас дорога с воли, - оперативник Размазин расплылся в улыбке, лично оценив свою дедукцию.

- Что скажем? – подобрев, хитро спросил он.

Старший в компании зэков чуть повернул голову и скосил глаз вниз, вторым посмотрев на товарища. Молодой обалдуй по прозвищу Лукоша схватил огурец и три раза его укусил. Размазин не дернулся. Он слушал, как огурец хрустит.

- Вот стервец, - деланно скривился тот, кто повзрослее, и дал легкий подзатыльник Лукоше.

- Гажанин нашаиник, витаинов не хватает, - и проглотил все окончательно на последнем слове.

Артем подумал, что еле подавил желание схватить тот же огурец и самому его так же съесть. Но огурца-то уже не было. Ему показалось, что он сдержал и свой мощный глотательный позыв.

Старший лейтенант Размазин решительно вышагивал обратно в штаб. По дороге он сменил скорость на умеренную, а подходил к КПП умиротворенно. Его понимание любви к огурцам было столь сильно, что он ценил его даже в других, пусть не лучших и коварных.

В городе мужики делились на два класса – те, что пьют, и те, что пьют и бьют. Но была еще прослойка – поселенцы. Те, кого с зоны уже нагнали, но домой еще не отпустили. Эти работали на градообразующем химкомбинате, из труб которого валил синий, оранжевый, желтый дым, но никогда не черный. Было так красиво, особенно в мороз, что простыни и наволочки жителей, что сушились на балконах, давно стали голубоватыми, алыми, бежевыми, и ни разу не белыми. Двух цветов этому городу было мало.

Лиля работала крановщицей, а Павел водил бетономешалку.

Ему оставалось года полтора, отсидел он на строгаче за рэкет. Братва помогала достойно – в колонии он редко ходил в столовую. Когда вышел на поселок, парни купили ему новый жигуль, но простенький, чтоб не раздражал местных, сняли квартиру - и страдай в свое удовольствие. Паша походил в качалку, поплавал в пруду, посетил краеведческий и понял, что время идет медленно. Он добровольцем записался в шофера. Чтобы побольше движений. Ее он заметил в курилке случайно.

Сидело это чудо в пыльном ватнике, в ватных стеганых штанах, в резиновых калошах на бабушкины вязаные шерстяные носки, с косынкой, на которую был натянут строительный ватный шлем для пластмассовой каски. А каска еле держалась на затылке, как у дембеля-матроса. Но откуда-то изнутри все же умудрялась торчать молодость.

Рядком на деревянной скамье сидели бабы. Примерно в том же обмундировании, но намного толще. Павел выслушал пару похабных шуточек, изящно увернулся и угостил всех «Мальборо». Его тут же признали щеголем, а каждая под хохоток взяла сигареты по три. К концу смены Павел подумал о той, у которой искрились глаза. Он подкатил к проходной на своей легковой и дождался, пока она дойдет до трамвайной остановки. Только уже вся такая бедно одетая и тонкая.

- О! А я вас узнал! Куда вас довезти? - улыбнулся он девушке в коричневом старом пальто.

Это красавица тут же бы раскусила, а она настолько удивилась этому предложению, да еще обращению на «вы» человека, что имеет вымытую собственную автомашину, что только и спросила: «А вам куда?».

Павел вышел, открыл дверь, и, элегантно дотронувшись до ее локтя, подсадил в салон. Она хотела есть, но отказалась. Попыталась наесться мороженым, что купил Павел, и ей это удалось. Как гимназистка, протянула руку и произнесла: «Лиля».

- А вы что делаете в наших краях? - спросила она, прекрасно все понимая.

- Командировочный. Лиля, вы же знаете, откуда я, - снисходительно парировал Павел.

- А зачем вы меня на «вы» называете?

- Паша! – засмеялся он и протянул ладонь.

На следующий день Паша подтащил магарыч измученному заботами о режимной действительности начальнику колонии-поселения Андреичу, и тот сразу понял, что Павлу надо дать пару отгулов. Через часа четыре Паша уже водил Лилю по вещевому рынку. Лиля дрожала от смущения, она все пыталась просчитать, чем будет обязана. Ее колотило, пока она мерила сапоги. Пока с ней все это тряслось, Павел отыскал «крышу», уважительно представился, кратко рассказал о своем далеком коллективе в большом городе и попросил, чтобы спортсмены показали реального торгаша. Два боксерчика устали слоняться, поэтому подняли все ряды, все закрома.

И выбрала Лиля себе ботфорты. Черные, с иностранной надписью, итальянские кожаные. Павел ее удалил, пока расплачивался. Чтобы плохо от цены не стало. Вечером они посидели в единственном ресторане, где местная группировка заранее предупредила одаренную публику, что Паша – правильный человек, с лагеря, и вообще - их гость.

Ночью, смотря, как Лиля голая идет на хрупких носочках по холодному паркету, вспомнил чью-то мудрую мудрость – «на женщину надо смотреть в общественной бане».

В понедельник Лиля, вся такая сентиментальная, пришла на работу в ботфортах. Чем практически парализовала работу крупного оборонного предприятия. Пока она двигалась до раздевалки, ее увидели десять коллег. Когда она залезла на кран, о сапогах знали все женщины и уже начали узнавать те, кто в этот день бюллетенил.

Лилю вызвали с высоты, обступили и прямо так по-дружески поинтересовались, откуда сапоги. Лиля честно сказала, что Паша купил на рынке. Даже через час опытная нормировщица Людмила Ростиславовна, которую всегда отправляли сопровождать экскурсии иностранному пролетариату по заводу, искренне возмущалась: «Ну что она врет-то! Я к Лиле хорошо отношусь – все знают. Ну не может мужик вот просто так, прям через день, купить сапоги! И притом такие длинные!».

- Он поселенец, - жалобно пыталась ей возразить юная подчиненная, что стала носить очки еще лет в двенадцать.

- И что?! У нас половина мужиков отсидела. Что он, не человек, что ли?! – по-учительски оборвала ее.

Она имела моральное право. У нее дедушка в эти края заехал в вагоне под конвоем, а после стал главным инженером.

На следующий день Павлу пришлось давать признательные показания. Это был не его жанр, но дело было уже таким острым, что он заглянул в павильоны того рынка и попросил проследовать с ним до цеха тех двух боксеров.

«Парни, выручайте». Парни запрыгнули к нему в машину. По дороге объяснил.

Когда Павел начал отвечать за ботфорты перед трудовым коллективом, одна из присутствующих стропальщиц попросила повременить и дождаться Людмилы Ростиславовны. Когда пришла, тогда все и выслушали Пашино оправдание Лили. Крепкая парочка стояла за Павлом то ли как охрана, то ли как понятые.

- Коля? – спросила старшая нормировщица Ростиславовна у одного из них.

- Все так было, - серьезно подтвердил сын ее приятельницы Коля.

- Кто это? - шепотом поинтересовалась контролер ОТК.

- Чемпион области, гордость наша! – ужаснулась дремучестью соседка по толпе.

И не знал Паша, что именно в этот момент он сочинил себе проблему посерьезней. Вечером в его квартирке стало не протолкнуться. Навалились все активные подружки Лили. Разряженные, каждая надушилась. «Вот так подкрадывается астма», - подумал Паша. Они так просили его познакомить их с поселковыми ребятами, что он понял – если откажет – Лиля больше им не подружка.

- Серега с Мурманска приличный такой. От налетов его временно отстранили, но уверенный до сих пор. Взрывной немного, зато культурист, кефир любит,- сортировал поселковых он.

- Убери руку, - сквозь зубы, злющим тоном сказала одна и буквально прорвалась к Павлу, протиснувшись между холодильником и подругой. - Я всю школу лыжами занималась, у меня купальник даже новый.

Гомон стоял, будто председателя колхоза выбирали.

Лиля цвела и царствовала. Она пять раз уже кипятила чай, который никто не пил. Она рекомендовала самому Павлу.

- Светка, - представляла она очередную деваху. Павел уже трижды запутался в их именах и прекратил напрягаться. - Я со Светкой за одной партой сидела. Светка – кремень. Светка раненого может с поля боя вынести.

Павлу уже отказало чувство юмора, и он внимательно посмотрел на размер груди Светки. Та его не скрывала, а наоборот.

Будто и не с ним была жизнь, где звали его за длинные черствые белые волосы «Шведом». Там раньше он видел мертвых людей.

Когда он лег, Лиля все копошилась в прихожей. Швед заподозрил, что она в постель надевает длинные сапоги. Он немного поднялся на локте, чтобы был виден проем двери.

Лиля сидела на корточках и бережно обтирала тряпочкой каблуки ботфорт.

И уши у него были не поломанные, и спортивная мощь не выпирала, а любой опытный бы мог сказать – борец. Тем более что по лицу было видно, что с Кавказа. Откуда именно - тут уже без опыта и не определишь. Взгляд умный, немного грустный, благородный. Так что, когда он зашел с матрацем под мышкой во дворик своего лагерного барака, вряд ли кто-нибудь принял его за блатного.

Он спокойно дождался вечерней поверки. Бродяги, уголовники, мужики лениво и привычно выстроились в покосившийся строй. Особо авторитетные продолжали покуривать. Прапор бегло, только делая вид, что проверяет, зачитал по карточкам из фанерного ящичка фамилии. Ему так же нехотя отвечали.

- Пирогов, - не поднимая глаз, говорил сотрудник в возрасте.

- Николай Михайлович, - буркнул ему осужденный.

- В лом статью переплюнуть через губу? – разозлился мужчина в поношенном кителе, призывая хоть иногда соответствовать церемониалу, отвечая на свою фамилию казенной фразой: «Статья такая-то, конец срока тогда-то».

- Андреич, а у него делюга стремная, - выпалил один молодой из воровской пристяжи.

- На своем грузовике неправильно задом сдал, - добавил кто-то, и зэки дежурно подсмеялись.

- Людского языка не понимаем. Хорошо. Шнур от телевизора уношу, - так же по-доброму наказал всех прапорщик.

Перед строем появился старший по отряду. И должность его называлось красным словом – «старшина» и сам он был как реклама «Кока-Колы» в Новый год.

- Не расходимся. У меня объявление, - прикрикнул он на тех, кто уже начал разбредаться.

- Я утром сказал, чтобы территория сверкала. Вы у меня под хвост будете баловаться!

- Сэйчас его убьют, - сокрушенно прошептал новенький, кто и выглядел борцом, и много лет провел на ковре.

Но никого не убили, а он не то чтобы удивился. Он обалдел. Постояв еще немного, исключительно чтобы осмотреться на непонятные ему правила, он зашел в каптерку к старшине.

- Баул ставь сюда на полки. Сейчас я тебе покажу твое место, - практически не взглянув на него, произнес хозяин десятка квадратных метров.

- Прэжде чем ты мнэ покажешь на мое мэсто, я хочу, чтобы ты сэйчас вышел к парням и громко произнос, что под хвост баловаться будут всэ, кромэ Аслана.

Старшина посмотрел на него и встал.

- Прямо сэйчас, - добавил Аслан.

Через полчаса Аслану предоставили чуть ли не лучшее место в отряде. Он попил кофеек с конфетками, а старшина выдохнул. Он не извинился, потому что умудрился дипломатически заболтать Аслана. Хотя Аслан сам умело дал говоруну выйти из положения. Жизнь пошла своим чередом, а главное, о нем узнали, как всегда, случайно.

Как-то Аслан с работягами шел по промзоне, когда его окликнул сотрудник режима: - Аслан, сгоняй-ка в мебельный, там автогеном трубу разрезать надо.

- Началник, тут спэциалист нужен. Какой я сварщик, э… , - улыбнулся Аслан.

- Читал я твой приговор. У тебя очень неплохо получается, - парировал ему начальник.

Уже вечерком, за чайком братва аккуратно подобралась к услышанному.

- Аслан, а что там в твоем приговоре, если не секрет, конечно, - как бы безразлично начал один из ранних.

Аслан правильно понял, что промолчать будет неверно истолковано.

- Мы в Осэтии перевалывали траву тоннами, а врагы решили захватит дорогу. Закусилис. Оны парочку наших положили. Ну, и мы отвэтили тем же. Началось. Это нормально. Но потом они сэстру мою украли и грудь ей отрезали.

- Уф, - вдохнул паренек и закурил. Этот сидел за мелочь, но кровь на нем была.

- Я их встрэтил на пэрэвале, всех нескольких вытащил из машины, связал, разложил на обочине и автогеном восем ног по пояс сварочной струей отрезал.

- Фу-у, - выдохнул тот же самый.

- Если кто захочэт повторить – покупайте пуско-зарядное устройство подороже, а то с тэм, еще советским – намучился. Я не хлипкий вроде, но тяжеленное.

В углу стало тихо. Жулик, свисавший со второго яруса, убрался, лег плашмя, уставился в потолок и философски заметил: «Благодарю, что предупредил».

- Парни, и чтобы потом нэпоняток не было, заранее предупрежу – я бывший сотрудник уголовного розыска. Капитан милиции, короче.

На расстоянии метров пяти от него стало плотно.

- Уважаю, - произнес смотрящий.

- Кого? – ехидно вставил юноша, недавно поднявшийся в колонию с малолетки.

- Капитанов дальнего плавания! - отрезал ему стремящийся на воровской крест.

По внутренностям зала трудно было узнать колонийский клуб. Не без потертостей, конечно, но не хуже дома культуры в солидном поселке городского типа. Между прочим, до сих пор вмещается туда человек четыреста, что под силу не каждому столичному театру. Столько в тот обычный день и зашло. Перед очередной встречей масс с руководством администрации на сцену поставили стол. Его втащили уже накрытым красной толстой материей. За ним поставили три казенных стула и один массивный, с подлокотниками. Этот смотрелся тронно на фоне тяжелого, пыльного, черного занавеса.

Лишь один осужденный посмотрел на декорации как бы сбоку. В прошлом джазмен, он мечтательно подумал, что эта геометрия и минимализм цвета диктуют спектакль в стиле кубизма двадцатых.

Собравшийся контингент не шумел. Они же не встретились вдруг. Блатные в традициях приличного сельского клуба уместились на задних рядах. К их бы ироничным физиономиям еще добавить плевки кожурой от семечек, так вообще будто в деревню нырнул. Вместо председателя колхоза в зал вошел начальник оперчасти Аниферов и два капитана.

Зал встал. Майор внутренней службы на уже второй ступеньке, что вела на сцену, слегка махнул левой рукой, мол, не надо суетиться под конвоем – все же свои. Тройка уселась на стулья, оставив свободной конструкцию, похожую на кресло. Она всегда выставлялась, даже когда все знали, что главного нет внутри охраняемого периметра.

Заслушав ритуальную речь капитана режима о количестве и качестве нарушений того же режима за прошедший квартал, все миролюбиво и сонно потерпели нотацию капитана по воспитательной работе. Он сетовал, что за отчетный период ни одна книга из библиотеки не была взята для чтения в часы досуга. Единственной рецензией на обзор обстоятельств по литературе был взгляд самого Аниферова. После эмоционально высказанного факта, выраженного ответственным за перевоспитание – «в полном собрании сочинений выдающегося советско-чукотского прозаика Рытхэу Ю.С. уже все слиплось» - майор недоверчиво очнулся: «Что там слиплось?».

- Страницы слиплись, - пояснил капитан уже на человеческом языке: - Юрий Сергеевич, так не читают ведь ни черта.

- Да, чертей мы еще не изжили, - задумчиво произнес Аниферов.

В рядах поняли, что сейчас начнется самое занимательное – проза самого Аниферова.

- Завхоз шестнадцатого отряда, - произнес он в зал.

Из середины встал человек. Ни медленно, ни быстро, с уважением к себе и к майору.

- В зоне говорят, у тебя по ночам казино. Кто в буру, кто в покер. А?! – грозно рыкнул он, добавив: - Так, Апельсин? И тут же отплевался: - Тьфу, ты. Апельсинов. Тьфу ты, осужденный Поляков!?.

Поднялся Поляков.

- Гражданин начальник, я и по воле-то эту дрянь в руки не брал, - тут же не без скрытого вызова прокомментировал он.

В этот момент скрипнула дверь. Зашел младший лейтенант. Будто мешая представлению в театре, он немного сгорбился и извинительно шмыгнул на свободное место прямо возле входа. И то правда, что все двенадцать кресел первого ряда до центрального прохода были пустыми. Любой смышленый обратил бы внимание, что при той густоте в зале и пустоте этого полуряда несколько прапорщиков все же наблюдали за дисциплиной стоя.

Как только молодой шлепнулся на сиденье, по рядам прошелся хохоток.

- Товарищ младший лейтенант, пересядьте, пожалуйста, на другое место, - со вздохом порекомендовал ему Аниферов.

- Мне удобно, спасибо, - улыбнулся летёха, чуть привстав и вновь сев. Он служил пару недель, о нем никто еще ничего худого сказать не мог, а выглядел он так свежо, будто крынка парного молока.

Ряды уже зашелестели смешками. Было слышны какие-то фразы. Не разобрать, но явно колкие.

- Господи, где ж воспитывают-то таких сотрудников! – шепотом ужаснулся капитан по воспитательной, прикрыв от стыда лицо ладонями.

- Младший лейтенант, встаньте! – приказал Аниферов.

Тот вскочил.

- И потрудитесь больше не садиться на этот ряд.

- Почему? – искренне спросил вытянувшийся лейтенант.

- Юрий Сергеевич, можно хоть мы присядем, - не выдержал Апельсин, пытаясь сдержать смех. Ему это не удалось, и они с завхозом шестнадцатого отряда рухнули. Тот даже слезу смахнул. У них началась истерика. А чтобы это не было похоже на вызовы, они сгибались к своим коленям.

Ситуация потихоньку, но быстро выходила из-под церемониала собрания. Аниферов зыркнул, как он научился еще в мордовских лагерях, и будто все сотни человек набрали воздух, раздули им щеки и затаили дыхание.

И то истина, что за контрольно-следовой полосой есть сакральный обычай – левый полуряд в тех клубах – места для опущенных. Теперь их называют геями. Не знать этого - как не перекреститься перед храмом. Сел туда – не отмоешься.

Так что ничего не ответил Аниферов лейтенанту. Только отодвинул его глазами подальше от пустого ряда метра на два.

- Так вот – перешел он к оборванной теме.

Осужденный Поляков вновь встал, понимая, что цирк закончился.

- Ладно, что вы шпилите на деньги, так я слышал, вы еще и угрожаете обоссать какого-то фуфлыжника. Я не потерплю насаждения воровских традиций во вверенном мне учреждении! – нехорошо попер майор.

- Что вы, гражданин начальник. Все знают, что только вы можете здесь насаждать, - смиренно, но все же дерзко ответил ему Апельсин.

Аниферов был так разозлен безобразным поступком младшего лейтенанта, что на секунду потерял чувство юмора.

- Не перегибай. Тебе не идет. В зоне только один хозяин, - Аниферов выдохнул и начал успокаиваться.

Улучив паузу, начальник отдела воспитательной работы официально встал. Он решил перевернуть тему. Его заявление оказалось предельно конкретным, абсолютно выполнимым и категорически правовым.

- Напоминаю в последний раз: завхозы отрядов лично отвечают за посещаемость лагерной библиотеки. Норматив соответствует утвержденному плану воспитательной работы по всему управлению: один осужденный, одна неделя, одна книга. И чтобы график соблюдали как светофор!

Последнее слово капитан произнес надрывно. К потеплевшему Аниферову вернулось чувство вкуса, и он немного вздрогнул.

Он погнал груз в ту зону ради уничтожения времени. Ему нужно было как-то коротать, пока он шоферил в колонии-поселении. Он давно сформулировал на этот период цель – узнать страну. Ведь вернется в большой город, и оттуда только на средиземные моря. МАЗ водить оказалось труднее, чем джип, но не ужас-ужас. Дизельное чудовище тащило его по дорогам, а ему было приятно смотреть по унывным для непривычного сторонам. Артур даже перестал вставлять в плеер диски с джазом. Это он раньше знал, что блюз – это когда хорошему человеку плохо, а шансон - когда плохому – хорошо. Все верно – простые родители своего ребенка Артуром не назовут. Хотя совсем уж щепетильные не воспитают боксера, выступающего за общество «Водник» и с вожделением нырнувшего в братву.

В тот день он в своем кузове подпевал: «Расскажу я вам, братишки, про побег. В Красноярске, в шестьдесят втором году…». Аккуратно смотря на спидометр из-за вихлявшего прицепа с чугунными задвижками, потихоньку подгребал к точке назначения. Артур слышал, что, не доезжая пару километров, на сопке лежит профиль Сталина, сотворенный еще тогда, рабами. Теперь он увидел. Теперь он мог честно всю жизнь говорить – «Я видел это».

Вождь был соткан из плит и глыб песчаника в профиль. Без трубки, но каноническое сходство было налицо. Чем ближе подъезжал, тем чудовищнее он расползался по косой земле. Сколько этапов мимо прошло, а вокруг него не посмели вырасти сосны с толстыми стволами. Только сосенки. Хиленькие, будто ветер их гнет в одну сторону, а магия властелина заставляет поворачиваться к нему. Наверное, даже если бы захотели, то на снос царя рублей не хватило. А федеральная политическая воля сюда, как к староверам, не заглядывает. «Перед ним, как на кладбище, думать надо», - думал Артур, немного снизив скорость.

Въезжая в городок, Артур заметил деваху на велосипеде. На ней была футболка с современным принтом. Краски указывали на счастье и здоровье женской молодой груди при спуске с океанских волн. И конкретика, где за грудь можно потрогать - Тчупу на Таити. Но осознание – «они не живут больше в прошлом» потихоньку наезжало на бесконечной протяженности серый заборище.

Он откуда-то начинался и куда-то исчезал, как в двухмерном пространстве. Где-то выпячивался на тебя, как неверный прикус зубов некрасивого человека, а порой заваливался вглубь, будто откидывался на спинку кресла-качалки. На столбе висел кусок фанеры. На табличке был указатель со стрелкой и буквы – «лаг». Когда-то на картах стояло полное имя - «Тавдалаг». Но времена нынче не те, чтобы хлестаться пещерным прошлым.

Да, добрым быть сложнее.

Весна уже добавляла настроения, хотя солнца еще никто здесь не видел. Зато вылезли жабы, теплое время года.

Артур остановился возле домика-сарая с ярко-красной доской «Отдел сбыта». Тщательно оттер кроссовки от налипшей грязи и по-свойски зашел. Он знал, как давно здесь живут, отсюда с собой у него был пакет с дорогим растворимым кофе и разное. Артур бодро поздоровался с несколькими женщинами, сидящими за столами, и по-купечески высыпал содержимое на подоконник, на котором пыль давно превратилась в прочный настил.

Увидев коровку на этикетке конфеты, самая юная из сотрудниц подумала, что это «Мишка на Севере». Остальные смутились.

- Да здравствует самое лесотундровое управление лагерей на северной тьме! Как я рад за всех вас! – не дал Артур возможности произносить дрожащие вопросы, мол, за что им даром привезли сласти.

Девушка заерзала, посмотрела на старшую, подскочила, заулыбалась, будто казачка в избе при виде сватов, и засеменила ставить на круглую плитку эмалированный желтый чайник. И никто не подумает, - может, она дама, может, у нее фантазии, может, она как барышня хочет проехать в московском трамвае и поцокать каблучками прямо к мавзолею.

Артур знал, что им хочется все съесть самим. Он со вздохом придумал себе болезнь – диабет и вышел разгружаться. С зоны на него шел офицер. Он настолько ловко перепрыгивал лужи, не попадая в жижу и оставляя чистыми сапоги, что это походило на акробатический номер.

- Долго ехал? – спросил он.

- Так у вас тут пятьсот кэ-мэ – верста.

- Я спрашиваю: долго ехал?

- Часов пяток ехал.

- Пошли, покормлю.

В зону они заходили с лязганьем, с противным жужжанием электрозамков при шлюзе. Но на взгляд столетних уложений соблюдения строго режима, все шло по-семейному. Когда оба оказались в запертом тамбуре, майор чуть слышно произнес: «Со мной, с центральной зоны» и, не проверяя ничего и не интересуясь Артуром, их впустили. Вернее, Артура, так как майор шел домой.

Они молча пошли по продолу. Так молча, что Артуру захотелось сказать что-нибудь английское. Например, погода у вас не та, что у нас.

- Срежем, - указал майор, и они вошли в ангар.

Один из осужденных, заметив родного вместе с ухоженным неизвестным в джинсовой куртке, сорвал с себя шапку. На его запястье Артур разглядел наколку: «Я прав».

- Валек, расслабься, - бросил майор, не снижая шаг.

Выйдя с другого края ангара, они пошли вдоль запретки. В одном месте, с балкона, сотканного из железных прутьев, над ними повисли четыре ноги. Когда Артур с майором проходили как раз под ними, ноги услышали шуршание подошв, и показались две рожицы.

- Какая радость, какая приятность, гражданин начальник, - проклюнулся один из них.

- На волю глядим? – не поднимая головы в фуражке, дежурно поинтересовался офицер.

- Есть воля – есть человек, нет воли – нет человека, - донеслось сверху.

- Ишь ты! – усмехнулся майор и добавил: - Скажу завхозу клуба, чтобы над воротами зоны намалевал.

Артур обогнал его метров на десять и стоял перед вышкой, как перед объектом современного искусства. Вся вышка была истыкана десятками то ли спиц, то ли стрел.

- Что это?! – с искренним удивлением спросил Артур.

- А..., - отмахнулся сотрудник.

Они прошли еще немного, и Артур дожал.

- Да зэки злые в вертухая электродами плюются. Непонятно, что ли?

- Как это? – еще раз открыл пошире глаза Артур, который кое-что в жизни да видел.

- Ночью.

- А часовой?

- Ныряет, пригибается. Что ему делать-то.

Когда они уже заходили на кухню, Артур произнес: «Ну, у вас тут, не как у нас».

- Котлет наложи пару мисок, - скомандовал майор раздатчику.

Тот щепетильно начал выбирать им самые непомятые.

После третьей горячей котлеты майор сам продолжил напутствие.

- Сколько чалишься?

- Четвертый год, - солидно ответил за себя Артур.

- Четвертый…. Я во флоте четыре года срочную тянул.

Они проглотили еще по котлете, а чай с сахаром был очень кстати.

- Деньги за водку взял, стервец, и пропил. Вот они и лютуют. Пусть учится. Взял – делай. Фуфлыжник – хуже пидераса, - объяснил, наконец, майор мировоззрение своего пространства.

Уже при расставании Артур первым подал майору руку. Майор снисходительно, но по-доброму, чуть улыбнулся и подал свою.

- А если в глаз попадут? – не выдержал Артур, будто сам служил в учреждении.

- Как говорила моя учительница по литературе, она из ссыльных была и обратно на материк не спешила, царство ей небесное - «хромающий офицер несет в себе загадочность», - сказал майор совсем другим тоном и словом.

Артур ехал обратно, его крепкие плечи помогали крутить баранку, и по-настоящему он был впечатлен образованием случайно встреченного здесь.

Внутри стояло умиротворенное настроение. С ним только что назначенный начальник колонии совершал первый понедельничный обход. Иван Андреевич еще неделю назад служил в Управлении, окончил Академию, бережно понимал, что все надо менять к лучшему, к тому же новая должность была полковничья. Сегодня он попросил не сопровождать его всеми имеющимися силами.

Даже пошутил, увидев, как вдоль футбольного поля разбегается осужденный. Юноша мастерски летал в длину, а подполковник заметил: «А может, нам поразвивать прыжки с шестом?».

- Так палок длинных найти трудно. И дисциплина это особенная, головой воткнутся – кто отвечать будет? - возразил его заместитель по воспитательной работе.

- Да я не о том, - чуть улыбнувшись, отмахнулся начальник, остановившись при повороте от клуба к зданиям отрядов.

- А что у нас так пусто-то все? – спросил он, осматривая небольшое пространство, квадратных метров так на двадцать пять. На метрах даже не росла трава.

- Зато все видно, - ответил майор.

- Что видно?

- Как спецконтингент ходит, - уверенно отрапортовал подчиненный.

- Куда он у тебя, Сергей Иванович, ходит?

- Товарищ подполковник, куда ему положено туда и ходит. Хотя, конечно, ходит он туда-сюда. И вам врать не буду - так еще себе ходит. Без изюминки, можно сказать, - начал размышлять ответственный за постановку и осуществление воспитательных задач согласно утвержденному плану.

Хозяин не стал злиться, а подозвал проходящего мимо мужика. Тот подсеменил.

- Как вас звать?

- По имени? – переспросил работяга.

- По приговору! Что происходит? – даже растерялся начальник.

- Опять в тюрьме сижу, - идеально ответил осужденный.

- Да я не о вас.

- Иван, - назвался он.

- Тезка, а что же ты ходишь без изюминки?

Сиделец зыркнул на майора. Майор помог: «Отвечай».

- Готовлюсь к конкурсу лагерной самодеятельности, - бодро ответил он.

- Ты куда шел? – перебрал буквы подполковник, тем самым говоря, мол, свободен.

- В клуб, - соврал Ваня. За пазухой он нес сахар для браги и смело завинтил: - Я за припев там отвечаю: «Все уговорам твержу я в ответ: нас не разлучат – нет».

- Туда и иди, - приказал чуть строже начальник учреждения.

- Товарищ майор? – обратился он к провожатому, как бы интересуясь вновь, что происходит на вверенной ему территории.

- А что плохого-то? Песню показывают на телевидении, значит, утверждена руководством. Я посчитал, что это продолжение известной советской песни - «Нам песня работать и жить помогает».

- Так что мы на этом пустыре установим? – вернулся к ускользающей теме начальник.

- Что-нибудь из наглядной агитации.

- Нас не разлучат – нет?- полюбопытствовал, иронизируя уже в упор.

- Товарищ подполковник внутренней службы, я не понимаю, почему вам не нравится наша самодеятельность? Вы укажите, что установить – мы установим. Вот на днях прокурор заходил, указал установить стенд с правилами досмотра и приема передач осужденным. Мы установили. Вверху написали – «Правила досмотра и приема передач».

- Осужденным? – Иван Андреевич сделал вид, что уточняет.

- Ну, не прокурорам же! - удивился майор.

- Сергей Иванович, если честно, то серовато вокруг. Картину бы какую написать. Солнце, женщина, дети, речка, купаются. Название человеческое придумать. Только без вот этого – «На свободу с чистой совестью».

- Речку нельзя. На речке у женщин почти груди видны. И что плохого в чистой совести у них?

- Женщина не на речке, она улыбается, мол, папа, мы тебя ждем. Указание понятно?

- Вверху надпись – «Тебя ждут дома»?

- Так точно, - все пытался поддержать миролюбивый дух подполковник.

- Андэстэнд, - неожиданно поддержал майор.

Утром, спускаясь со второго этажа, подполковник услышал раздраженную фразу: «Какой баран распорядился это нарисовать?». Ему показалось, что это о нем. С нехорошим чувством он зашагал в направлении того места, где согласно устной договоренности должна была быть пропаганда семейных ценностей.

По пути с ним почтительно здоровались. Он нутром чувствовал, что они будто все хихикают над ним - новеньким. Метров со ста он рассмотрел пятно на месте унылого пустырька. В нем было много синего и желтого. По мере приближения внутри расплывалось и черное пятно. Оно оказалось темно-коричневым. Это и была жена. Полковнику не надо было внимательно разглядеть полотно, чтобы озвереть.

На заднем плане торчал синий круг, он же земной шар и притом той стороной, откуда хорошо видна Австралия. Если, конечно, сравнивать очертания с другими континентами. За земным шаром, как кровавая заря, вставало солнце. Спереди по пояс торчала изможденная женщина лет сорока, тянущая на семьдесят. В руках она, как голодная беженка, сжимала укутанного ребенка, больше похожего на орущее полено.

Справедливости ради надо сказать, что призыв «Тебя ждут дома» на густо раскрашенной фанере тоже присутствовал. Мимо в столовую шел отряд. Отряд ржал.

- Дневальный! – крикнул Иван Андреевич по-хозяйски.

От отряда отделился человек и в два прыжка оказался рядом по стойке «смирно».

- Убрать! – зашипел подполковник.

Подоспевший опасных вопросов не стал задавать и крикнул. И человек десять из строя бросились валить стенд на землю. Две стальные трубы, вбитые в залитый бетон, поддаться не могли.

В Иване Андреевиче вскипело. Мозг понимал, что так делать плохо, но правая нога сама размахнулась и врезалась в то место, где заканчивалась скучающая по мужу жена. Офицерский ботинок пробил фанеру, нога прошла насквозь и застряла по колено. Стоя только на левой, он уперся руками в агитацию, и руки влипли в густой слой еще не засохшей краски. Одной испачканной пятерней он уперся на подвернувшееся плечо какого-то зэка, измазав ему робу.

- Все в порядке, командир, - по-свойски отреагировал старожил, а еще парочка начала также долбать подошвами фанеру.

Когда они освободили ногу, подполковник предельно демократично заявил:

- Художник здесь ни при чем.

В штабе офицеры разбегались, как коты от собаки. Каждый выдумал себе неотлагаемое и самое удаленное от места происшествия дело. В штабе остался один воспитательный майор, решив, что теперь точно надо привести в порядок журнал по воспитательной работе с планом воспитательной работы. Он нервно открыл подшитую и пронумерованную книгу фиолетового цвета на странице, где оказался сценарий конкурса. Его глаз на миг уставился на слова ведущего: «Несчастья, беды не впускаем в дом, - свое предназначенье видим в том». «Нормально вроде», - прошептал вслух майор и перелистнул. Дальше карандашом было замечено: «Напечатать в стенгазете статью «А ты написал явку с повинной?». Майор тут же добавил, но уже ручкой: «Для лиц, ранее судимых за имущественные преступления». И понял, что теперь отвертится, если что.

На следующее утро все неслышно зашли на сходку в кабинет подполковника. Поговорив голосами, упертыми в поверхность стола, наконец, дошли до какого-то конкретного производственного вопроса.

- У нас ЧП, - честно огласил заместитель по хозяйственной части.

Подполковник уперся на него взглядом.

- Сдох хряк.

- Какой урон, - скрипнул оперативник, находящийся с докладчиком в контрах из-за того, что тот пожадничал ему гудрона со склада.

- Все упущенное мясо рассчитано по специальной таблице, имеющейся у нас в наличии, где по двум показателям – обхват груди за лопатками и высота в холке, определено количество килограммов и списано согласно ведомственной инструкции, - демонстративно парировал оперу хозяйственник, подчеркивая, что его намеки на то, что он больше ест свинины – беспочвенны.

- Со стороны промки инженерные средства охраны и надзора совсем прохудились, - перебил режимник, явно давая понять, что есть вопросы и поважнее.

- Что? – не понял подполковник, которого категорически запутал расчет веса мертвой свиньи.

- Иван Андреевич, говорю, ограждение колонии надо подлатать. А то ветер дунет, весь забор домином ляжет. Прогремим на все управление! – пояснил начальник отдела режима, мечтательно добавив: «Так что лучше на прожекторах лампы новые поставить».

- Чтобы светлее было считать, сколько зэков сбежало? – ухмыльнулся уже начальник оперотдела.

- А как называется наш конкурс самодеятельности? – неожиданно подполковник посмотрел на главного по воспитательной.

- «Музыка нас связала», Иван Андреевич, - ответил Сергей Иванович.

Подполковник тепло посмотрел на офицеров, сидящих с прямыми спинами справа и слева вдоль стола, и с удовольствием закурил.

- Панические слухи и массовый побег отменяю, - улыбнулся он.

Все присутствующие показались ему очень милыми людьми.

День свободы у Паши выдался ялтинским. Центр города стоял на холмике, вместе с ним там с послевоенных времен стояло здание драматического театра и памятник отцу и сыну, придумавшим первый русский паровоз. Бородатые мужики были очень похожи на Минина и Пожарского, что олицетворяют древнюю воинскую славу в Москве, но фамилия у них была – Черепановы. От этих смекалистых родственников вниз сползала пыльная гранитная лестница, а потом начинался пруд. С настроением, от которого можно сощуриться, и мороженым Паша разлегся на песке. Ему предстояло еще года два провести на поселении, но сейчас он радовался.

«Буратино» отсидел за получалово. Отсидел достойно, не произнеся лишнего слова, поэтому ни в чем не нуждался в лагере. Получал мешки и банки спортивного питания, работал над телом и благодаря своему соседу по отряду – военному летчику, перестал пугаться толстых книг.

Паша зашел на пляж козырно – подтянутый, в присланных ему с большой земли блестящих плавках. Стаканчик крем-брюле он аккуратно поставил на томик Льва Гумилева «Этногенез и биосфера земли», отжался раз полста и с разбега без брызг вошел в пруд.

Уже добивая мороженое, будто почувствовал, что на пляже все на него смотрят. Вокруг отдыхали парни и мамаши с детьми, пожилые, размером с тещ. Не сказать, чтобы они сгрудились и пялились, но явно разглядывали его и провинциально перешептывались. Сомнений перестало быть, когда пацаненок лет восьми подбежал к нему, неловко оглядел, добежал до родителей и по-детски, скрывая секретное сообщение, обернув губы двумя свернутыми ладошками, что-то прошептал бате. Сидевший рядом попой на полотенце приятель папы - ухмыльнулся и в голос звякнул: «Во дает!».

Во всем этом не было агрессии, но Пашу такое внимание задело. Сперва по вольной наивности он подумал, что его кожа бела, не промочена солнцем, ветрами, тайгой, в конце концов. Но тут же взмахнул бровями. Он же загорал в колонии.

Павел дернул книгу с земли, наугад открыл и на психе уставился в случайную страницу. Таблица «Фазы развития этноса», нарисованная там, начиналась с ученой графы: «Время. Что происходит?». Читатель шпионским образом начал коситься по сторонам. Параллельно он заставлял себя листать страницы. «Такая система характеризуется спокойным отношением суперэтноса к существованию в нем другой малой этнической группы» - попало ему на глаз. Он принципиально понял, встал и медленно огляделся. В этот момент тучка закрыла солнышко, глазам стало покойно, и бригадир группировки «гаванские» понял.

Он единственный из представителей мужского пола был без наколок. На остальных либо многое отдавало синевой, либо обязательно было хоть что-то. Паша поймал взгляд девушки, восторженно смотревшей на него, будто на огромную голую статую Давида на площади Сеньории во Флоренции.

- Все понятно – я негр, - сформулировал про себя Павел.

Он вновь окунулся, но уже без показухи. Вышел, медленно подошел к играющим в нарды людям, умышленно присел на корточки, поздоровался и поинтересовался с уважением: «Подскажите неразумному, если я познакомлюсь вон с той красавицей - никого не задену?».

- Ты откуда, земеля? – с доброй ухмылкой спросил его тот, у кого был выколота морда овчарки и пограничный столб.

Паше не хотелось трети стакана водки, но он ее махнул. Скоро он лежал рядом с Натусей, смотрел на голубое небо, шутил, а она радостно хохотала. Ребятня вновь шлепала по мелководью, а поглубже раздавались повизгивания.

В тот момент, когда девушка отогнала шмеля от пашиной груди, один из той компании потянулся, приподнялся на локтях и приговорил: «Да бросьте вы, и в столицах порядочные человеки имеются».

Случись тому майору внутренней службы, что исполнял приговоры, оказаться с вами в купе при вкусной водке, а с вами было бы интересно помолчать, то все это он бы и вспомнил.