Антисистема братвы ничего после себя не оставила в отличие от черной субкультуры уголовного мира. Блатные создали колоссальное устное право своих понятий, многие из которых живут в народе и поныне. Эстетику наколок, глубину и опасность жаргона, от которого произросли уличные песни, а потом и шансон, столь любимый российским народом. От братвы – что? «Братва, не стреляйте друг в друга»? «Теперь мы рэкетиры»?

Как окурки валяются «стрелка», «торпеда», «бык», «кидалово», «слышь», «мерин». Ну, может быть, в философском «крыша» есть что-то тонкое. По сравнению с этими буквами язык воров, да и сами воры были люди высокой материи. А братва, как пионеры из пятого «б», просто научились жужжать и изрыгали звуки, не являющиеся звуками естественного языка.

От них даже наскальных надписей не осталось, если не считать кладбища. Не мы говорим на языке, а язык толкает нас. Он нам мстит.

Высокое искусство так устроено, что оно умышленно обходит дикие жанры времени. Так, при Сталине в каждой газете, во многих фильмах рассказывалось о врагах народа, из каждого дома увозили арестованных, а социалистический реализм в живописи не уделил ни одного полотна прославлению образа сотрудника НКВД (Дзержинский – это позже, это пантеон святых).
Единственным, кто художественно осмыслил братву, был Балабанов. И не в «Брате», конечно. «Брат» – это про русского богатыря. Его «Кочегар», «Я тоже хочу» настолько точно отражают душевную погоду 90-х, что являются практически документалистикой.

К тому же в этих обеих работах братва исполнила сама себя. «Сержанта» сыграл Александр Мосин, а молчаливого «Бизона» Юрий Матвеев.

Балабанов их вынул из гущи братвы. Они не актеры, они реальные участники движения.

Представление о могилах у них было предельно коротким, но точным, как и у любого советского человека: либо крест, могилка, либо что-то особенное. Первое – для бабушек и обычных, второе – для крутых. Причем и на погосте крутые должны иметь не только объем в камне, но и видимые детали, указывающие на их роль в мире. Если адмирал, то якоря, если композитор, то ноты. Далее, как и везде на планете Земля, все зависит от масштаба личности. Кому возле деревни, кому на Литераторских мостках. Про памятники в скверах – это совсем про другое.

Любая система координат устроена так, что, если внутри нее есть системная смерть, значит, она интуитивно рождает погребальную обрядность. И причем заранее, до необратимого события. Как бедные старики и их гробовые.

Как-то мне один участник тех событий заявил о возврате ему долга: «Мне не надо через пару месяцев, мне надо сегодня. Меня же завтра могут убить». Это было сказано без внетрагедийного пафоса, скороговоркой. А были те, кто не просто так думал, а действовал.

Возле Смоленского лютеранского кладбища есть ритуальная мастерская. Она всегда была там, чуть ли не с царских времен. Порой туда подъезжали машины, откуда выныривали молодые парни. Они бегло осматривали выставленные образцы надгробий и заказывали себе камни с надписями. Дата смерти – открытая. Будто дети игрались, не осознавая, что они смертные.

Не они первые. История знает эту традицию. Египтология. Восклицательный же знак в том, что пацаны сами до этого дошли. Это как самому изобрести колесо, пусть уже 20 тысяч лет назад изобретенное. Так что фраза: «Могилу сам будешь себе выбирать» – не угроза.

Ввиду этих внезапно и вынужденно рожденных представлений и сформировалось то, что уже при их жизни будет названо «аллеями героев».

Но Петербург и на последнем их пути поступил по-своему. Обошелся без аллей, и мы лишились привлекательного, доходчивого туристического маршрута для тех, кто хочет понять и простить.

Умирали-то наши, как и везде, порой роскошно, в стиле ампир. Но не от ударов кремлевских богов сгинула медуза Горгона. Причем хоронили себя торжественно, продолжая траурную традицию советских вождей.

Но если после смерти Брежнева в 1982 году, постоянное «Лебединое озеро» по телевизору являлось символом деградации, то процессии братвы воспринимались за постоянно набухающую силу. Это была декоративная сторона резни чудо-богатырей, где поминки – массовые празднества.

В могилу же иногда клали пейджер, куда, пока не разрядятся батарейки, набивали сообщения. И если бы эти короткие реплики можно было поднять из архивов компаний, то социологи бы поклонились в ноги. В гробы иногда клали стволы. Так рождались мифы, что где-то кому-то в могилу закопали его «мерседес». Братва не ведала, что повторяет древние традиции. Еще бы чуть-чуть фантазии, так и коммерсантов живых с застреленными закапывали бы. Но смекалки, чтобы редко, да убить исполнителя или заказчика на могиле их павшего собрата – хватало.

Они и после смерти смотрят на нас властно, продолжая демонстрировать могущество после смерти. Эстетический идеал смерти в ее революционном развитии. В этом и есть разница с предыдущей уголовной традицией, где главным было тонкое воздействие идеей.

К тому же это все, что осталось от временно навязанной братвой антикультуры. Малиновые пиджаки, цепи воспринимаются как столь же далекие буденовки. Ничего кроме памятников не осталось. Это и есть кости мамонтов.

Присутствовал даже преждевременный жанр. Редко, но забавлялись придумыванием эпитафий в тесных компаниях. В основном развлекались в тюрьме, где избыток времени. Опуская веселую репортажность, приведу наиболее удачные: «Он был как окунь, хрен проглотишь», «Не тот человек, кто гадит в газетные ящики». Самым глубоким каменным некрологом мною засчитано такое высказывание: «Ну и вот, ну и все». Вспомнил еще: «Не буди». Самоиронии же больше всего откопано во фразе, достойной последних строчек оперы: «Я всех убил, без дураков!». Это так плохо в своем отточенном мастерстве, что уже гениально.

Но при всем уважении к их стараниям, легко выбрать произведения этой крайней братской антикультуры. Подавляющее большинство «пирамид» банальны. Даже немного совестно перед Екатеринбургом, где вложились так вложились. Петербургская экскурсия по памятным кладбищенским местам имеет лишь две остановки.

На Васильевском, на Армянском кладбище стоит изысканная, тонкая фигура белого мрамора, что для непосвященных ассоциируется с дирижером. Это Давид Тертерян.

Его застрелили в Петербурге столь поздно, что несправедливо, в 2011 году. А на Северном кладбище сцену открывает Константин Яковлев, он же Могила. Тут с тонкостями чуть послабее, но подтекст космический.

Не секрет, кого целуют в лоб. А вот это уже угроза с того света. Ведь стрелков явно поселят вместе с ним. В принципе, это все, что они нажили на проклятии переходного периода.

Несмотря на то, что милиционеры, а в первую очередь оперативники уголовного розыска, получили все возможное моральное право не только не церемониться, но и в прямом смысле молотить задержанную братву на допросах, они этого не делали. Безусловно, это было небезопасно, ведь какой бы у тебя ни был пистолет Макарова, сотрудники жили социально – в своих домах, с семьями, и не могли, как братва, перебегать с одной съемной квартиры на другую, но все же главный ответ в другом. Вы удивитесь – он связан с петербургской интеллигентностью.

Поначалу силовая машина особого урона не нанесла.

Милиция лишь сдерживала натиск превосходящих сил противника, хоть как-то регулируя популяцию бандитов в этой чаще 90-х. С середины того бурного десятилетия оперативники все больше и больше сами вовлекались в процессы крышевания, что шло параллельно с возрастающей ролью частных охранных предприятий, большинство из которых фактически были легализованными группировками.

К концу 90-х милиция перешла в контрнаступление. Пропустив объемный кусок, посвященный легитимной форме насилия (так как это не является предметом данного исследования), закончим тем, что к началу «нулевых» оперативники начали не только отжимать у братвы точки, но и отбирать наиболее грязные бизнесы. И первое, конечно, наркотики.

К тому времени из органов начали уходить интеллектуалы, а в большинстве своем наплыли те, кто сформировался в бульоне 90-х. Никаких заповедей старого уголовного розыска они уже не слышали. Их методы стали одинаковыми с бандитскими. И причем тогда, когда вал бандитской агрессии уже стих. Бить на допросах можно, можно и пытать. Можно не только подбрасывать наркотики, но и крышевать «наркоточки». Можно и сажать коммерсантов по заказу других коммерсантов.

Что до роли госбезопасности, то шло еще военное время, и ФСБ плелась в хвосте. Пройдет еще десятилетие, и наследники КГБ вырвут эстафетную палочку у ментов, превратив их, как говорили чекисты, в младших братьев.

Это были такие гудки уважения тому месту, от которого они не зарекались. Братва же знала, что в любой момент может попасть в тюрьму, и ее не подводила бандитская смекалка. К 1992 году «Кресты» были уже переполнены, но они перестали быть той глухой тюрьмой НКВД №1, перед которой долгими очередями для передачи посылок стояла Ахматова, произнося перед окошечком великую русскую фразу: «Ахматова – Гумилеву».

Это был уже огромный базар, окруженный охраняемым периметром, и набитый черт знает кем. Если изначально, при царях, «Кресты» считались одиночной тюрьмой, то есть по одному арестанту на 8 квадратных метров, то теперь в камеры засовывали по дюжине – пытались затолкать туда всех вышагивающих из «Двенадцати» Блока. И первым-наперво рухнули прошлые устои.
Профессиональные уголовники столкнулись с неведомым им спортивным десантом.

Братва, может, краем уха и слышала что-то про их понятия, но даже у малолетней шпаны понимание этого мира было шире. В целом же спортсмены принесли свои правила – кто сильнее, тот и прав. Когда-то такие замашки назывались «махновщиной», а теперь стали нормой. Разница между апологетами блатного вероисповедания и арестованными братками была столь существенной, что даже если бы воры увидели желание их выслушать, то ничего бы не вышло. Это как учитель литературы захотел бы рассказать о смыслах, допустим, «Анны Карениной». Он бы подумал, подумал, оценил уровень слушателя, а потом махнул рукой да сформулировал: «Будешь изменять мужу – попадешь под поезд».

Братвы в тюрьме становилось все больше, и наконец она перелилась через край.

К тому же в Ленинграде, в отличие от других городов, спортсмены исторически не признавали черную масть. Это буквально диссертационная тема, она категорически не осмыслена. Свое отрицание они перенесли и на неволю. Уголовники вынуждены были мириться, изворачиваться, сохранять лицо.

Одновременно в тюрьме рухнул порядок с еще большим треском, чем в Петербурге. «Кресты» и другие изоляторы оказались отрезаны от естественного потока продуктов и снабжения. «Кресты» были должны за электричество, тепло и так далее. Инфляция съедала зарплату сотрудников, а зарплату еще и задерживали месяцами. Тюремщики находились в унизительном положении. Обыкновенный надзиратель, когда гулял с ребенком, не мог купить своему сыну «Сникерс» в кооперативном ларьке. И начался хаос, который в прессе называли свободным рынком.

В тюрьму можно было занести все, что угодно. Если было бы надо, то занесли бы арсенал автоматов, просто в голову такое не приходило. У братвы появились холодильники, телевизоры, видеомагнитофоны, телефоны, спортинвентарь, плитки для приготовления еды. Разница в довольствии между подследственными была такова, что это не братва что-то просила у контролеров, а сотрудники следственного изолятора, вышедшие на дежурство, стреляли у них импортные сигареты и кофе.
Сам термин «строгая изоляция» стал комичен. Из камеры в камеру братва перемещалась праздновать дни рождения или просто что-то обсудить. Водка, наркотики. А если так, то конфликты, поножовщина.

В тюрьмы приходили вольные бизнесмены, просящие защиты. В тюрьмах устраивали сходки. Из тюрем в прямом смысле этого слова выезжали на ночь. Но под честное слово, что вернутся, и возвращались. Все-таки сильно советское, школьное воспитание.

Стоны начальников тюрем и их руководства списывались в архив входящих документов. Начальники чуть ли не угрожали закрыть тюрьмы для приема новых клиентов. На улицах и в Смольном было не до них. В манере беспредметности их производственный героизм мог быть начертан так: «Удерживаем стены под натиском превосходящих сил противника. Не разбегаются – скажите «спасибо».

К тому же власть растерялась от числа взятых в плен. Ни ментально, ни хозяйственно она была не готова. Ну не могла даже прокормить. Помимо сотен из братвы, в тюрьмы заезжали тысячи уголовников и красавцев всех мастей. К середине 90-х дошло до того, что порой в шестиместную камеру запихивали пятнадцать человек, а в пятнадцатиместную – семьдесят пять. Там умирали каждый день банально от нехватки кислорода. Тараканы и те становились белыми – летом, от жары они сбрасывали чешую.

Внутри же массы братушек, спрессованных там, будто тесто в кастрюле, шли процессы, повторяющие то, что происходило за забором с колючей проволокой. Одни продолжали выяснять отношения, другие мирились, братались, обмениваясь золотыми крестами, забывая о том, как еще недавно охотились друг за другом.

Ни милиция, ни РУБОП не мыслили тогда, что, сажая братву, они ее спасают. Но получилось именно так. Будто хотели отравить нечистую силу, а у нее от яда только зрение усилилось. Я подбирал красноречивые примеры этому тезису, беседовал с выжившими, интересовался у бывших сотрудников. И те, и другие соглашались, а остановился на личном впечатлении.
Так уж вышло, что я вошел в камеру, где уже находился известный «тамбовский» человек Сокол - Сергей Соколов.

Он встретил меня с улыбкой до ушей, довольный, будто на пляже случайно столкнулись. Угостил яблоками, потом начал приставать, что я такой хмурый?

– А чего веселиться-то?

– Вот ты даешь! Смотри, что на улице творится! Здесь же самое безопасное место.

В камере висел здоровенный кусок ватмана, где буквально каждый день отмечали убитых. «Он нашел себя», «Быстро он получил все, что ему причиталось», «Он быстро бежал, а пуля быстрей» – это я привожу шуточки-комментарии при заполнении «граф». Скоро весь лист состоял из одних крестов.

Однажды он пришел грустный со встречи с адвокатом. Я заметил и спросил, не случилось ли что?

– На днях приговор, с судьей все решили, скоро на воле буду, – задумчиво ответил он.

– Вот ты даешь! – не выдержал я.

– Рано выхожу.

Сокола убили. Не знаю, стреляли ли ему в лицо, а шесть пуль в спину он получил. И какая разница – кто, что?
Заодно хоть немного спасли им души, пока они посидели в тени, чтобы на солнце не сгореть. Они же не убили или убили намного меньше.

В отличие от академического преступного мира у братвы не было идеи. Ни малейшей. Вся цель только в деньгах. Вот и получился антимир: закон – смерть, идеал – бабло. Хотя силищу имели на первых порах неуемную. При грамотной идеологии, при умении собираться в федеральный вождизм они могли занять Кремль. Но в голову такое им не приходило.

Что до того, как оперативники смотрели на всю эту бойню, то понимали, что идет естественный отбор. Даже если бы они не стали друг друга резать как ошпаренные, а полезли бы захватывать власть втупую, то государство все равно ситуацию переломило бы. Остановило тем или иным образом. Взяло бы и внесудебным образом всех посадило. Ведь легче власти стать мафией, чем мафии властью.

Красные спортсмены ощутили подобие этого, когда им прекратили намазывать масло на хлеб, а слава их превратилась в отчетность. Не ведая того, они ушли со стадионов к кормушке советской торговли, свились в собственное движение и сформировали новую внутреннюю идеологию. А для этого объявили себя классом мастеров спорта, которым по жизни должны те, кто не проливал кровь в схватках и жирел, пока они бились за звуки Интернационала. И их модель оказалась агрессивна.

Будто кронштадтские матросы, они считали равными только тех, кто претерпел в морских сражениях и носит клеш. Остальные – не дворяне. Понятно, что элитой, то есть столбовыми, признали борцов и боксеров, но и любой мастер спорта или стремящийся к этому титулу был засчитан за равного по зову крови.

Как-то возле крейсера «Аврора» в начале 90-х братва наехала на фарцовщика, а тот, будучи мастером спорта по гребле, чуть не выбросил за борт двоих ответственных за это место начинающих рэкетиров. Забили стрелку, сдуру вынесли момент на обсуждение. На встречу приехали старшие и постановили: «Мастеру спорта можно бить братву». И даже более: «С мастера спорта получать нельзя».

Тот же, кто ставил рекорды по академической гребле, в году так 2010-ом проезжал мимо «Авроры» со своим сыном. Наверное, что-то накатило, и он спросил, указывая на корабль: «Ну ... что это?». Ребенок молчал. «Это легендарный …», – решил помочь отец. «Харлей Дэвидсон», – догадался школьник.

Приверженность идеалам – ранняя стадия развития системы.

Все заместители Владимира Кумарина по «тамбовской» вертикали сознались в захватах чужих активов и дали на него не только исчерпывающие показания, но и еще такие, какие хотели следователи. К мошенничеству на недвижимости они добавили прошлые убийства и, наконец, Михаил Глущенко вдруг вспомнил, как четверть века назад Кумарин возглавил заказ на ликвидацию депутата Госдумы Галины Старовойтовой.

Мол, извини, старик, тебе все равно – ты уже не выйдешь, а мне бы еще пожить. Так наводившие ужас на Петербург полтора десятилетия «тамбовские» показали всему миру свое настоящее нутро. Мощный призыв «сам погибай, а товарища выручай» мутировал в лозунг – «сдохни ты первый, я второй».

– Стыдно-то как! Будто сам участвую в этом позорище, – вымолвил мне тогда один из верных сподвижников Александра Малышева Ильдар Мустафин.

Действительно, когда испанская королевская прокуратура обрушилась в 2008 году на Малышева и его товарищей по эмиграции, арестовала их, их имущество, обвинив во всех тягчайших преступлениях, вплоть до наркотрафика через Северную Африку, ни один из них не дал показания на соседей по камере.

Я был вынужден спросить об этом Кумарина. Он точно об этом думал и ответил легко: «Я сам им тогда сказал – спасайтесь, кто как может». Все же у меня есть сомнение. Мне кажется, что это вынужденное публичное оправдание их предательств. Иначе нужно признать, что никакого братства не было. Тогда зачем вся пролитая кровь?

Сам Кумарин никому из бывших своих не отомстил – ни на кого никаких показаний не дал.

Не было любви. Я же не говорю о той христианской, о которой порой принято говорить. Опросив десятки тех, кого можно назвать энциклопедиями бандитской волны, я не услышал ни одного воспоминания. Вернее, бурных историй масса. Но это все об эмоциях на фоне внезапно возникших приязненных отношений. В основе которых лежал разгул, нервная удаль, амбиции, швыряние возможностями. В армии на учениях это называется – «вспышка слева, вспышка справа». Сиюминутные влюбленности толкали на красивые жесты и подталкивали к отвратительным поступкам. Не хочу выглядеть школьным завучем, но поговорку «От любви до ненависти – один шаг» придумал не очень вдумчивый человек. Это от влюбленности до ненависти – полшага.

Но помню, случилось исключение: мастер спорта по боксу, близкий к Малышеву человек Саша Челюскин. Вот он действительно любил свою женщину.

Когда все уже отгремело, а Челюскин не только выжил, но и реализовался как бизнесмен, он купил катер. Даша очень не хотела этого, а после не хотела плавать по Неве. Челюскин настоял, и ее нелепо убило током на том самом катере.

У Челюскина на нервах развился рак, он стал слабеть, и в сентябре 2007 года его отпевали.Он был лучшим среди худших.

Не было самоубийств. Тут даже дело не в рефлексиях, которые братве были чужды на природном уровне. Глупо кончать с собой, если через минуту за тебя это прекрасно сделает другой.

Самоубийства на войне всегда героические, когда нельзя сдаваться врагу, когда от позора поражения самурай спасается харакири. Ничего не получается, если сравнивать и с бомбистами начала ХХ века. Те «шахиды» часто стрелялись, когда в дверь вламывались жандармы. Братве и это было категорически чуждо. Братва не страдала идеями и не собиралась побеждать мир ценою собственной жизни. Собственная шкура – это другое понятие. Поверьте, я долго искал ну хоть что-нибудь в этом ключе. Нашел.

В феврале 1997 года известный тогда «тамбовский» персонаж, Степан Степанов по прозвищу Степа-Ульяновский решил сыграть в русскую рулетку. Разумеется, нормальной братве это в голову не приходило до этого. Но он был обдолбанный. Наган нашли быстро, барабан Степа крутил лично. Результат – дырка в виске. Все-таки это не то, что нам нужно.

Не было людоедов. Остановились только на зверствах по отношению к себе подобным.

В целом же их сумма поступков являлась завуалированной формой коллективного самопожирания. И при всем этом, это не было тупиковой ветвью эволюции. У них было будущее. Они привили обществу иммунитет к насилию. Вот завтра прочитаем новости про то, как сын зарезал мать и отца. Бывает.

После «нулевых» густой стрельбой уже и не пахло. Некому было. Лидеры оставили у себя по горстке самых преданных и способных на все, если что. Что-то вроде спящих боевых ячеек. И если уже принимали окончательные решения, то точечно. Это был уже тот самый бизнес, про который так долго объяснял «Крестный отец». Поэтому если и лупили, то по генералитету. Поэтому и лег Костя Яковлев-Могила, изрешеченный пулями в Москве.

Поэтому и ответить за такие акции уже было некому. Эту картину можно смело назвать «Доубивали». Жизнь дала им добежать и прихлопнула.

В стране же нарастала сильнейшая жажда общества в стабильности, спокойствии в завтрашнем дне, в индивидуальном комфорте, а у государства – в демонстрации своей силы и нерушимости.

Раз уж автор чуть задел «казанских», то наглядным примером является генеральный директор знаменитого футбольного клуба «Рубин» Рустем Сайманов. Все в Казани были в группировках, но его репутация особенная. Когда-то, а это для Татарстана абсолютно не секрет, он приехал в Питер и лично лупил из автомата по самому свирепому своему врагу Хайдеру, то есть Закирову. В парадной дома на проспекте Энгельса в октябре 1995 года он ждал, пока поднимется лифт с Хайдером. Рустем мог послать людей, но приехал на ликвидацию сам и выпустил с напарником в лифт 96 пуль. Это было для него очень важно. За это и еще за другое он уже отсидел, а в данном случае Хайдер был настолько живодером, что Рустему на том свете та пальба зачтется.

Кто-то из выживших не имеет ничего. Растерял, прогулял, пронюхал. И они привели себя в порядок. Смогли подняться, как после сильнейшего нокаута. Но и те, и другие вспомнили вдруг заветы первых тренеров. Будто забытые откровения.

Они вновь пришли в спортзалы, а не в фитнес. Неглаженые футболки, пахнущие потом, вызвали у них детскую улыбку, и они с удовольствием засунули в них лицо, как ветеран целует знамя полка. Кое у кого остались в живых и тренеры. Они вновь начали их гонять, а пришедшая в разум братва – беспрекословно подчиняться дрессировщикам. Многие сами начали тренировать и себя, и детей. Но уже вчестную, на прочих равных условиях. Они оттаяли в своем спортивном детстве. И некоторые из тех, кто в СССР дошел до мастеров спорта, стали чемпионами мира и Европы среди ветеранов.

Выжившие в девяностых, в нулевых все друг с другом перессорились, а теперь большинство из них присели на скамеечку и все друг другу простили. До них на фоне усталости дошло – равный над равным права не имеет.

Когда спорт прочно занял первое место на пьедестале их стереотипа поведения, то справа уже имелось православие. Не хватало только вертикальной идеи. И она возникла так же естественно, как естественно было им в молодости не читать газет, но бить морду тому, кто плюнул на герб СССР. Все они с открытой душой восприняли идеи патриотизма. И над ними заиграл новый гимн России: «… Могучая воля, великая слава …». А эхом они все еще слышат прошлый гимн: «… Сплотила навеки Великая Русь…». И главное в этом – «навеки».

И вновь они стали социально и классово ценны. И вновь они образовали видимое только им единство - движение. Вновь четко понимают, что такое хорошо, а что такое плохо: «Навальный - враг нации, а лидер нации, как тренер, – всегда прав».
Об этом власть не думает. Не видит своих легионеров, как видели их в СССР. Не думает, что это сообщество сегодня – надежнейшая, искренняя их сила и оплот, а если нужно будет, то и вооруженный отряд партии. Это вам не петербуржцы, играющие в казаков и молодогвардейцев.

Попроси oldschool, они всех несанкционированных студентов сгребут, да в Неву выкинут. А если им помешает Росгвардия, то они и ее выкинут. Потом вскинут мускулистые руки к небесам и хором присягнут: «Ты нам царь!».

Им примерно по шестьдесят, но они кратно сильнее тех, кому тридцать.

Несколько ветеранов 90-х выпили и решили за руль не лезть. В вагоне они увидели юношу, раскинувшего руки и ноги так, что он занимал места три кряду, а дама напротив стояла. Сделав предварительное замечание, предсказуемо услышав соответствующий отклик, юношу подняли за шиворот. «После таких слов я бы раньше ему голову отрезал, а теперь только ладошкой хлопнул по щеке, а они сегодня все такие нежные, и перевернулся он так, что я на подошвах его ботинок название фирмы разглядел», – рассказал мне Серега Кушин, кого в 90-е боялось пол-Питера, кто потом упал очень низко, а потом поднялся на морально-волевых, выиграл чемпионат мира по ветеранам по вольной борьбе и тренирует пацанов.

Вот не знал этот невоспитанный молодой человек, что попал он под самых реальных гангстеров в прошлом.

Они готовы смеяться, шутить, но, когда дело доходит до веры и Российской Федерации, кино начинается в черно-белых красках. «Парни, откуда такая ярость?», – как-то спросил я компанию. «Вскипает как волна», – похвалил один из собеседников. «Потому что мы правы, и с нами Бог», - ответил другой. Мне показалось, что ответили мне хором и чуть-чуть привстали с кресел, потянувшись лбами в мою сторону.

Просто викинги договорились, что их бог войны Один принял православие.

Тост Сергея Михайлова, миллиардера и федерального бизнесмена, лишь порой вспоминаемого как «солнцевского Михася», на 50-летии Владимира Кумарина в петербургском ресторане «Золотая страна» еще в 2006 году: «К 50 годам наш юбиляр достиг звания истинного гражданина России. А в чем это гражданство проявляется? Проявляется оно в том, что Владимир великолепный семьянин, прекрасный бизнесмен, благотворитель, он строит церкви, помогает неимущим людям. На самом деле, он истинный сын России, которых на сегодняшний момент, к моему глубокому и нашему сожалению, очень мало. … Бог его любит. И все это для нашей страны, для России. Чтобы побольше таких сынов нашей России! И тогда наша Россия возродится, встанет с колен – экономических, социальных и прочих. Давайте трехкратное «ура!».

Поверьте, совсем недавно мы долго сидели большущей компанией в петербургском ресторане. Столы, фактурные лица, пусть и не пить воду с лиц.

Сначала перекрестный разговор зашел о том, что братва никогда против власти не выступала, как это делает некоторая современная молодежь. Даже наоборот, всегда власть как метафору поддерживала. Так отчего некоторые до сих пор в тюрьмах томятся.

В унисон этому, один из столичных гостей, имя кого я не уполномочен объявлять, поднял тост за великую Россию, чуть позже абсолютно официально держал такую речь: «Вот мы недавно с уважаемыми людьми подсчитывали – это же сколько миллиардов долларов казнокрады из России вывели. На наш взгляд, миллиардов двести. Сидят по лондонам – жируют. Я вот недавно ветеранов войны угощал, так они впервые осетрину попробовали. Что они там в Кремле думают?! Поручают каким-то мальчишкам из ФСБ… Нам бы Он сказал, так мы эти двести миллиардов долларов в Россию вернули. Вытрясли бы из них, как пыль из ковра».

Петербургским апрелем 2021 года, в Купчино, на пересечении Дунайского и Витебского проспектов тихо был освящен Поклонный Крест во имя храма благоразумному разбойнику. Церемония прошла с благословения церкви, присутствовали представители метрополии, Смольного, ветераны братвы. Им есть что рассказать, но особенно некому.

Храм планируется возвести в 25 метров, на 300-400 прихожан. Идею подарил давно понятный в подледном мире Ваня-Сачино. Его похоронили в Грузии в тот же день, как поставили этот крест. До этого исповедовал воровскую доктрину. Средства собирают мирно и незаметно те, кто выжил в 90-х.

Если не верите, спросите у Артемия Наумова - настоятеля церкви святителя Петра, митрополита Московского на Роменской улице, возле Лиговского проспекта. Когда на место будущего храма благоразумному разбойнику люди с опасными лицами привезли камни, чтобы выложить Голгофу, то приехала полиция. Потому что им сказали, что блатные блатного хоронят. Они согласились, но поправили, что это было две тысячи лет назад.

В том же храме на Роменской каждый может приложиться к иконе благоразумного.

На ней – надпись: «И даже уже мы, разбойники, говорим вам: Бог есть!». Икон подобных в российских церквях не замечено, а эту подарил как раз Сачино, кто именуется теперь Иоанном. На образе не начертано, что это «завязавшие» преступники. В церковь порой приезжают и действующие, будто стремящиеся к осознанию.

Это первый такой храм в России. А может, и в мире. Догматическое основание – канонически библейское и предельно понятное. Первым же в рай попал разбойник, прибитый рядом с Христом, но уверовавший: «И сказал ему Иисус: истинно говорю тебе, ныне же будешь со мной в раю».

Одни из них научились верить, а другие нет. Первые каются, вторые делают вид. Раскаяние – не сильная сторона русской традиции. В массе у нас принято быстро переходить из одной веры в другую.

Раскаяние как бы подразумевается втихаря. Подавляющее большинство истинных коммунистов, видных деятелей партии и правительства СССР, сегодня так усердно молящихся на православные святыни, никогда не говорили миру о тех духовных переживаниях, которые должны были их трогать при принятии христианства.

Братва ничем от них не отличается. Просто контраст между их деяниями и мольбой заметней.

Так вышло, что мне дали поговорить с Владимиром Кумариным в «Крестах».

Несколько часов передо мной сидел будто высушенный однорукий старичок с больными зубами. На вид такой, которому приличному человеку надо помогать переходить через дорогу. Но под сердцем у него осталась пуля с того расстрела в 1994-ом, а в глазах весна. Вроде немощен через 14 лет заточения, десятилетие по своему желанию сидит в одиночке, как собака себя зализывает, одной рукой перевязывает. Не советовал бы схлестнуться.

– Что бы ты сделал, если бы тебя взяли и отпустили?

– Лучше на эту тему не думать. Нельзя обольщаться слишком хорошими мыслями. Обольстишься и что-то упустишь.

– Ты больше, чем другой человек, думаешь о жизни и смерти. И сильные боятся?

– Женя, мы же сколько об этом говорили. Когнитивный диссонанс – это не про меня.

– Представим себе, что ты такой как есть, на свободе и вдруг в стране что-то началось, как тогда.

– Хорошо... Давай про смерть поговорим. Ты-то готов?

– Что скажешь там, наверху?

– Вопрос в том, что мне скажут. А скажут всю правду, зачитают весь список. Прошлое купить невозможно же. И я отвечу, что все это правда, и меня направят в ад. Я знаю же это, поэтому готов поговорить о главном. Я скажу апостолу Петру, что есть такая книга – Библия. Он ответит, что есть. Так вот в ней написано, что после ареста Христа в страхе он трижды отрекся от Учителя. И по сравнению с его грехом, разве мои грехи – грехи? Не ему мне предъявлять.

– Ты же к апостолу на стрелу идешь, – не сдержался я и замолчал на целую сигарету.

Неважно, согласен я или нет, но до сих пор меня не покидает то его высказывание. Он уверен, что ему в рай, и готов встречаться по этому поводу с апостолом. Он уверен, что выиграет тот спор. Хорошо, что это произойдет в потустороннем мире, иначе у апостола не было бы шансов. А так как апостол не может идти против своего убеждения, то непонятно было бы, что бы мы делали в писании без него.

– Вот ты есть, и вот тебя нет. Удивительно. Я много думаю об этом.

Сгорела еще одна сигарета.

– А что про меня говорят, если говорят?

– Про тебя часто спрашивают, говорят, что ты очень сильный. Но говорят и то, что тебе не выйти. Как в старые времена – по тебе вопрос решен.

– А ты?

– А я говорю, что ты еще на наших похоронах простудишься.

Этой прозой это время сведет счеты с тем. Да, они проиграли, но на своих условиях. Но не заноситесь, прошлое сделало вид, что проиграло, и заранее объявлять час реванша не станет. И кто знает, какой мощности он будет.

Учтите – у мафии долгое терпение.