На огромном пустыре у станции метро «Комсомольская», сейчас «Девяткино», сотни торговцев на одеялах, раскладушках и туристических столиках продавали дубленки, турецкие сумки, газовое оружие, импортные консервы, чулки, заколки и еще сотни всевозможных мелочей. Новость о появлении Девяткина распространилась по городу молниеносно: сарафанное радио работало не менее быстро, чем сегодняшние социальные сети. Будущие гангстеры попали на рынок в этот же предмимозный день.

И уже 8 марта на рынке появилось несколько «станков» - так называли кусок фанеры, на котором и катали колпаки с шариком. А вокруг «станков» – дружная компания. Возглавлял ее Александр Малышев.

Они с Челюскиным, Кудряшовым и Утюгом образовали как бы равноправное акционерное общество. Но закрытого типа. Все доходы, за исключением того, что они отдавали «нижним» и еще нескольким приглашенным для большей уверенности «верхним» - Сергею Мискареву по прозвищу Бройлер, Москвичу, Марадоне – они делили строго поровну. Другое дело, что функции организатора все равно, так или иначе, брал на себя Малышев.

Каждую субботу и воскресенье от выхода из метро до самодельных торговых мест по тропинке тянулась толпа людей, как на демонстрацию. В первый же день игра в колпаки принесла прибыль, достаточную для покупки «жигулей». В последующие выходные заработки были скромнее, но все равно каждый из акционеров редко уносил оттуда меньше тысячи рублей.
Эта информация не могла проскользнуть мимо Владимира Кумарина.

Узнав о доходах Малышева и компании, он отправил Лукошина договариваться о том, чтобы тоже поставить станки с наперстками в Девяткине. Тот сразу пошел на резкий разговор с Кудряшовым: с порога без обиняков поставил его в известность о том, что они придут на рынок на следующий день. Кудряш отреагировал агрессивно – ему не понравилась не столько сама идея, сколько форма, в которой Лукошин ее преподнес. Лукоша вообще не умел разговаривать. Конфликт был его вторым именем. Конечно, Кумарин это знал и послал его проверить Малышева, как монету на зуб.

Тогда Кумарин поменял тактику и прислал в качестве гонцов несколько человек, вместе с которыми Кудряшов тренировался в одном клубе. Они по-свойски стали убеждать его, что нужно уступить Кумарину один станок. Малышев отказал, вслух выражая свои небеспочвенные опасения: «Дай палец – откусит руку». Но спортсменов объединяло прошлое – общие сборы, соревнования, и Павел Кудряшов просил, как за своих. Малышев неохотно уступил, будто предчувствуя нехорошее. Но тогда еще доживало последние секунды ощущение спортивного братства. Скоро настанет время, и над этой памятью можно будет потешаться.

На следующий день Кумарин и компания пришли не с одним, а сразу с тремя станками. Среди них были и Николай Гавриленков, Валерий Ледовских, недавно освободившийся из тюрьмы мастер спорта по боксу Геннадий Петров, Вячеслав Дроков, борец-вольник Андрей Рыбкин, все тот же Лукошин, брат Гавриленкова Виктор, Андрей Сергеев, известный как Анджей, и Алексей Косов из Великих Лук. Вслед за ними на рынке один за другим стали появляться другие, тоже уже известные узкому кругу персонажи: Артур Кжижевич из Карелии, Коля Алексеев из Перми и компания из Воркуты: Омет, Сироп и Битый Глаз.

Каждая компания работала на себя, но по вечерам они отдыхали все вместе в одних и тех же заведениях. Малышеву пришлось смириться с наступившей вольницей. Ни о какой вражде и дележе места вроде не могло быть и речи. Как-то «малышевский» Марадона ехал на такси по Выборгскому шоссе, его машина попала в аварию и перевернулась.

Через 15 минут ее уже с хохотком ставили на колеса случайно проезжавшие мимо «кумаринские» Андрей Рыбкин и Александр Баскаков.

Все бы ничего, но десяток станков с наперстками создавал на рынке слишком много шума, и, кроме того, там все время сновали другие мелкие жулики и карманные воры. Граждане активно сигнализировали, и к лету Девяткино разогнала милиция.

Так что Малышев оказался прав – вне структуры, регламента и территории бизнес не построишь.

Теперь по будням наперстки по-прежнему крутили на Некрасовском, а на выходные привозили сюда. Вероятно, памятуя о том, как беспорядок однажды уже навредил его бизнесу на этом месте, Малышев придумал простой и в то же время революционный алгоритм контроля над происходящим на рынке. Аренда называется. Он стал собирать с каждого торгующего по 10 рублей.

За это продавцу гарантировалась безопасность – хоть от крепких парней с наперстками, хоть от малолетних воришек.
Автор лично столкнулся в Девяткине с несколькими малолетками, промышляющими карманной кражей. Это были пацаны из Никольского Ленобласти, они уже всему Невскому надоели своими подвигами. Поймав одного за шиворот, спросил: «Спортсменам - то платишь?». «Воры бандитам не платят», – произнес он древнюю, где-то заученную догму. Это было так необычно слышать, особенно от школьника. Я тогда подумал, что он, безусловно, прав, но это был текст даже не из уходящей, а ушедшей эпохи. Будто накануне Октябрьской революции мне на набережной заявил кронштадтский матрос: «Братва офицерам честь не отдает».

Что бы ни случилось, спекулянт был вправе обратиться за помощью к Малышеву или к тому, кого он в этот день назначал ответственным за Девяткино. Старшему, как мы бы сейчас сказали – администратору. Тем, кого скоро начнут называть бригадирами. Кстати, словом даже не пролетарским, а совхозным.

Сами торговцы десятку, заплаченную Малышеву, не воспринимали как побор. Скорее наоборот, многих из них радовало, что появилась хоть какая-то защита. Другие спортсмены были тоже вынуждены согласиться с новыми правилами. Повода, чтобы попроситься в долю к Малышеву, у них не было, а если бы они начали собирать мзду в те же 10 рублей независимо от него, это выглядело бы как провокация, как покушение на чужое.

В течение нескольких месяцев никто не пытался нарушить установившийся порядок вещей.
Бизнесмены и сегодня мечтают о такой системе налогообложения.

Ему составил компанию его приятель и бывший коллега по работе на Кировском заводе Александр Красильников. За рынком в этот день присматривал Сергей Мискарев, он же Бройлер.

Он подошел к ним, взял пошлину в червонец и, как и всегда в таких случаях, сказал, что если возникнут какие-то проблемы, то обращаться нужно к нему.

Через некоторое время куртками заинтересовались наперсточники из Воркуты – Омет и Битый Глаз, он же Юра Лосев. Они примерили на себя по куртке, заплатили Фарзалиеву по двести рублей вместо шестисот за каждую. В это время Бройлер находился неподалеку и попытался разрешить конфликт мирно, напомнив Омету и его сподвижнику, что они «договорились не трогать своих клиентов», но те его проигнорировали.

А когда Красильников сам потребовал у Битого Глаза вернуть куртку или оставшуюся сумму, то Лосев обозвал его «жирной скотиной». Чуть позже Лосев, Лукоша и примкнувший к ним Федор Гончаренко, более понятный как Федя Крымский, его избили.
Фарзалиев и его приятель ушли с рынка, так и не получив свои восемьсот рублей. Бройлер попытался поймать захватчиков, но, когда дошло до драки, Мискарева избили тоже. Притом били всемером, а добивали ногами.
Дело было не в куртке, а в репутации – главном активе Малышева, да и любого человека с большой буквы. Он произнес сакраментальную фразу – «это не личное дело, это дело коллектива» и попросил передать оппонентам, что хочет встретиться на следующий день, завершить дискуссию.

В былые времена это описали бы в репликах: «Милостивый государь, что вы себе позволяете?!», «Позвольте! Соблаговолите, для верного счета», «К Вашим услугам», «Черная речка», «Сходитесь, господа».

Об этом тут же узнал Кумарин. Вернее, все так, как он и задумал. Ведь это он спланировал конфликт, именно для общего сбора, на котором рассчитывал победить – выжить Малышева с хлебного места, а стратегически показать Питеру, кто сильнейший.
Кумарин тут же пообещал подмогу спортсменам из Воркуты, тем более что Лукоша – их друг. Кумарин тем же вечером собрал всех своих в баре «Космос», чтобы дать им ценные указания насчет следующего выступления. И, конечно, добавил яду. Он ставил по-крупному – на авторитет Малышева.

Малышев же, узнав, что за воркутинских спортсменов вступится Кумарин, быстро подсчитал, что перевес в силе может оказаться не на его стороне. Он принял концептуальное решение, о последствиях которого тогда не задумывался. Товарищей же предупредил: «Если что, идем до конца».

Если по-старорежимному, то Бройлеру правильно все объяснили. Он же, с точки зрения академических понятий, был краснее пожарной машины. Но время на дворе уже обогнало древние каноны.

СССР, декабрь, 1988 год: полгода, как принят Закон о кооперации; советские войска выходят из Афганистана; два месяца как в Нагорном Карабахе введено военное положение; прошел месяц с провозглашения Эстонией суверенитета, толкнувшего СССР к распаду. В Ленинграде сгорела Библиотека Академии наук, отсчитывают знаменитую телепрограмму Невзорова «600 секунд», а на Дворцовой площади открывается первый ларек с гамбургерами.

Вернемся: с Малышевым присутствовали - Бройлер, Челюскин, Кудряшов, Носорог, Слон, Викинг, Москвич, Марадона, Герцог, Стас Жареный, Артур Кжижевич, Крупа и Коля Длинный. С противоположной стороны выступили Валерий Ледовских, Михаил Глущенко, Андрей Рыбкин, Александр Милюков, Вячеслав Дроков, Омет, Сироп, Битый Глаз и Анджей с выводком великолукских спортсменов, младший брат Гавриленкова Виктор Степанович с Геной Петровым. И, конечно, Лукоша.

Владимира Кумарина с ними не было.

Через некоторое время Лукоша с вопросом «А это че такое?» подбежал к Слону и попытался отобрать ППШ, схватив его за ствол. Слон передернул затвор. Малышев скомандовал: «Стреляй!» - но автомат заело. Лукоша не унимался. Ему это было не свойственно – хороший боксер, с длинными руками, отвратительным характером. Он и получил ножом первым. Ему немного разрезали грудь.

Пока я дожидался возможности задать свой контрольный вопрос, он сыпал точностью фамилий, объяснял, сколько оперативников работало в том райотделе КГБ, сколько в другом. Скромно вспоминал, что Патрушев, Бортников были его подчиненными. Особо уважительно произносил имя Андропова. Наконец, я вставил свое: «Андрей Валентинович, в 1988 году Вы уже понимали, что существует или рождается организованная преступность?».

– Это смешно. Конечно. Мы все знали, докладывали наверх, но нас по рукам и ногам вязали, мы не могли трогать высокопоставленных членов партии, – тут же ответил Кедров.

– А спортсмены? Я про спортсменов и организованную преступность.

– А спортсмены-то причем? – не понял Кедров. – Я не о них говорил. В мое время такого не было. До меня такого не доходило.

Среди спортсменов было большинство хороших людей, ни в чем не замешанных. Для идеологического восприятия генерала КГБ Кедрова – спортсмены не могли быть бандитами.

Сцена длилась не дольше 10 секунд.

Если бы еще чуть-чуть, то начался бы фарш. Когда полсотни лучших воинов империи стараются извести друг друга всеми доступными подручными средствами, то это ближе уже к «Апофеозу войны» Верещагина. Представим себе – это случилось, а мафия вскоре пришла бы к власти. Тогда бы они списали в историю и это кровавое воскресенье. Ведь 18 декабря было воскресенье. И на этом холме установили бы высоченную стелу, а может быть, и музейный комплекс-панораму. Там останавливались бы туристические автобусы, выдавали бы аудио-гиды на разных языках. Вот только не понятно, кто был бы хороший, а кто плохой. Малышев или Кумарин? Это зависело бы от итога их фракционной борьбы уже в их Госдуме. Ведь мало кто сегодня помнит, что даже после Октябрьского переворота Ленин уступал в популярности партии эсеров-социалистов. И где сейчас о них память, кроме как на кафедрах исторических вузов?

Ситуацию спас Паша Кудряшов, он и после слыл миротворцем. Вскинув руки к небу, будто пастор, он закричал: «Опомнитесь, парень умирает!». Тут же все услышали стоны Феди Гончаренко и вправду опомнились. Несколько человек схватили его на руки и потащили с поля боя. Несли все вместе, чуть ли не по очереди, гурьбой, не испытывая друг к другу зла. Его отвезли в больницу на Вавиловых. Федя умер тем же вечером. Первая, можно сказать, сакральная кровь.

Еще накануне они сшибали деньги небольшими компаниями, отдыхали все вместе, и никто не говорил «люди Кума» или «парни Малышева». А 18 декабря вечером в ресторане «Паланга» на Ленинском проспекте Малышев, собрав всех своих, произнес прилагательное «тамбовский». Толкований того жития может быть много, но в нашей редакции «евангелия» это звучит так: «Ну что!? Тамбовским еще зубы жмут или добавить?»

Так навечно в историю Петербурга вошел термин «тамбовские» и тут же в поддых ему еще один – «малышевские».

Кто в каких рядах стоял утром 18 декабря 1988 года, тот там на всю жизнь и остался. Все верно – стоя только ругаются. Те немногие, кто был в тот день в Девяткино и дожил до сегодняшнего дня, и сейчас точно могут сказать, кто с кем пришел.

Отстраненный же взгляд Кумарина на те события в интервью с Андреем Константиновым, которое он взял к концу 90-х, та драма на охоте выглядит так: «… что касается той самой исторической разборки в Девяткино, то там все ведь достаточно случайно вышло. Между прочим, Бройлер и Крымский, они ведь вместе были, из одного коллектива. И проблема, которая там возникла, это была внутренняя проблема коллектива. Присутствовало там и оружие, какой-то автомат, а я вообще там отсутствовал, я спал в то время. Мне уже позже позвонили и сказали, что там произошло.

В те времена никогда еще никаких «тамбовских» и «малышевских» не было. Тогда все разбивалось по «станкам», и когда некоторые «станки» перешли к нам, то не все восприняли это однозначно. После истории в Девяткино действительно началось разграничение на «тамбовских» и «малышевских», хотя через три дня после той ситуации мы встретились с Малышевым и сняли все возникшие вопросы. В Девяткино-то как получилось на самом деле – свои убили своего».

Не стану утомлять непонятными ныне именами, регалиями и прозвищами.

Портрет усредненного мною участника битвы в Девяткино предстал таким: 27-летний мастер спорта; на 65% – боксер, на 35% – борец. 10% из них – чемпионы СССР и Европы. Примерно половина ленинградцы, остальные родились от Воркуты до Перми.

Число тех, кто уже побывал под арестом, стремится к математической погрешности. За половину имели высшее образование. Буквально 99% были комсомольцами. О большинстве писала советская пресса, как о гордости нации. А некоторые, например, тот же Мискарев, Валерий Ледовских – были членами КПСС.

Остальные факторы категорически различны. Так, например, дзюдоист Андрей Шеметов окончил школу с золотой медалью и блестяще учился в институте, а так себе боксер Александр Жаренов был из уголовников.

Дальнейший анализ показал, что 60% погибли в межклановых войнах в 90-х. Однако важен нюанс: если «малышевских» полегло около 20%, то «тамбовских» – к 80%.
В детской считалке это выглядело бы так: Слон убил Викинга, Викинг убил Носорога, Носорог убил Буйвола, а Буйвол убил всех их вместе.

На практике, конечно, с лучшими из своих подчиненных никто расставаться не хотел, так что зачастую вместо этого начальники попросту писали хорошие характеристики тем, от кого давно хотели избавиться. Вот убийство на рынке в Девяткино и стало их первой разработкой.

Как только раненых Федю и Лукошу привезли в больницу на Вавиловых, врачи отправили телефонограмму в отделение милиции Калининского района. Гончаренко скончался, Лукоша сбежал из больницы, а в ближайшую новогоднюю ночь он разбился насмерть на машине. Никаких интриг – пьяный, после гульбы, да еще и деваху с собой на тот свет унес.

Мобилизационная экономика могла работать только в том случае, если ее рекрут понимал: шаг в сторону – расстрел. Эту карательную функцию выполняли ЧК—ГПУ—НКВД—КГБ. Однако уже в брежневское время руководимый Юрием Андроповым КГБ, как и все советское общество, проржавел. В глазах обычного ленинградца Комитет являлся незримой силой, которая не позволяла специалисту по Возрождению из Эрмитажа поехать в Италию; которая боролась за то, чтобы Анатолий Карпов выиграл у Виктора Корчного матч за звание чемпиона мира по шахматам; которая решала, кто достоин аспирантуры, а кто должен работать в школе. Основные свои ресурсы эта организация направляла на борьбу с идеологическим врагом – группой довольно безобидных художников и мастеров слова, мирно проводящих жизнь в кочегарках и на кухнях.

Другой важной прерогативой КГБ была борьба с валютчиками и фарцовщиками, и в этом случае ее КПД уже был как у паровоза. Впрочем, даже в борьбе с самиздатом, абстрактной живописью и верой в Иисуса Христа КГБ работал примерно так же эффективно, как Министерство сельского хозяйства в борьбе за урожай: денег, усилий и оперативных комбинаций много, а результат – песни Высоцкого из каждой форточки. Когда же врагам народа сначала разрешили беспрепятственно заявлять о своем несогласии с властью, пусть и не в политических аспектах, а потом их еще и показали по телевизору, КГБ буквально потерял смысл своего существования.

Кроме того, все знали, что комитетчики были всегда обеспечены в разы лучше, чем милиционеры или армейские офицеры. Должностной оклад майора КГБ был таким же, как у армейского полковника. Для них существовала сеть собственных распределителей, больниц, санаториев. И вдруг в одночасье с появлением кооперативов и теневого бизнеса появилась масса людей, материально жившая несравнимо лучше, чем рыцари плаща и кинжала. Закрытые распределители не избежали всеобщего дефицита, товаров в них резко поубавилось. Все это способствовало снижению служебного рвения сотрудников. Когда Комитет стали пытаться перепрофилировать на борьбу с организованной преступностью, вскрылась практически полная профессиональная непригодность его работников. Оказалось, они не обладали навыками работы с уличной преступностью – не то что с вооруженными бандами, но даже со сравнительно безобидными карманными ворами.

Сотрудники Комитета государственной безопасности внешне вежливо, но внутренне высокомерно смотрели на краснознаменную милицию. Они так и назвали МВД – младшим братом, а милиция вынуждена была всегда и везде уступать дорогу старшему. Примеров тому, даже документальных, тома, а приведем самый на мой взгляд прелестный. Согласно совершенно секретному приказу, если оперативник уголовного розыска или отдела по борьбе с хищениями социалистической собственности получал какую-либо, даже агентурную информацию о руководящих членах советских и партийных органов, включая райкомы, то он немедленно должен был ее направить в КГБ. И забыть. Если же он сам что-то начинал вынюхивать, то это было нарушение приказа министра МВД с вытекающими оргвыводами. Точка. И еще: прослушивание телефонных разговоров было прерогативой только КГБ. Если оперативник МВД уж очень хотел, то все равно прослушивал КГБ, после чего прослушивало свои сводки и то, что считало нужным – отправляло в милицию. А если считало, что милиции это знать не надо, то не отправляло.

КГБ мог зайти в уголовный розыск, забрать какой-нибудь материал проверки и помахать ручкой – работайте дальше, не отвлекайтесь, анализ – не ваш конек. Отношение к ним было, соответственно, негативное. Мягко сказать. Милиция понимала, что их держат за уличных дворняжек. К тому же объем работ был несопоставим. Опер или участковый были в прямом смысле по уши завалены бумагами, а следователю КГБ ради качества запрещалось совершать более одного процессуального действия за день. Допросил и все, больше нельзя, устанешь.

Получали в КГБ больше, одевались они лучше, в театр ходили с женами. Пусть к началу перестройки все идеологемы начали скрипеть, КГБ еще продолжал душить малейшие всплески антисоветчины.

Однажды во время рейда в 1985 году мы наткнулись на каких-то художников. Проверили их сумки, а там оказались самиздатовские книжки еще никому неизвестных Митьков. Начинались их вирши так: «Максим отрицал величие марксизма, но когда его вызвали куда надо, то он и там отрицал. Чем подтвердил принцип ленинской философии «отрицание отрицания». Мы посмеялись и отпустили их. Наутро мне звонок из райотдела КГБ, не видел ли я вчера у каких-то студентов книжек в красном переплете? Я отвечаю – не помню. Как же так? А я говорю, что по картотеке краденного красные книжки у меня не проходят, а читать мне некогда, да и вредно. «Похоже, вы не хотите найти с нами общий язык. У вас, наверное, вся секретная документация в идеальном порядке?», – отвечают на том конце провода. «Дальше фронта не пошлете», - отвечаю я и кладу трубку. Уже было можно и так.

В 1988 году уже в управлении к нам подкатила пара из ларца, одинаковых с лица. Оба из пятой службы КГБ, отвечающей за антисоветизм, попов и евреев. Попросили задержать какой-то грузовик с библиями. Они же всегда нашими руками все мастерили. А мой напарник возьми и скажи: «А в конституции закреплена свобода вероисповедания». «Вы что, помочь нам не хотите!?», – возмутился один из них. А мой приятель отвалился на спинку стула и отвечает: «Не-а». С тем и ушли.
Но я помню тот день, вернее тот стук в дверь моего служебного кабинета, который раздался в 1989 году. Вошли сотрудники КГБ. Я сразу удивился, что они постучали. Присели вокруг меня и так честно признаются, что они ничего не понимают, что творится на улицах, как быть с бандитами и кто они такие. Попросили помощи. В итоге я им предложил поездить с нами вечерами, ночами, а я уже, так уж и быть, прослежу, чтобы никто их не тронул.

Так пала их власть.

Сегодня ФСБ внедрена не то что во все органы, но и в правительство, региональные власти, банки, корпорации и далее по списку. Они вновь стали старшими братьями полиции, прокуратуры. Я бы сказал, даже строгими отцами.

Они вышли на исторически намоленное революциями место – к Казанскому собору. Код места забрендирован еще народовольцами, которые в декабре 1876 года там устроили первую манифестацию.

Митинг, будущие российские флаги, мегафоны, выступления. Тысячи три собралось.

На углу канала Грибоедова и Невского стоял грустный автобус с первыми тогда омоновцами, созданными отнюдь не для разгонов демонстраций, а скорее, чтобы хоть как-то реагировать на эскалацию уголовного насилия.

Среди них были и те, кто 8 марта 1988 года уже штурмовал ТУ-154. Вернее, семью Овечкиных, захвативших борт и требующих вылета из СССР. Операция тогда планировалась наспех, сотрудники никогда на самолетах не тренировались, так что случилась перестрелка, где кроме пяти террористов погибло еще четыре пассажира.

Когда собравшиеся уже вошли в раж, хотя ничего не били и не ломали, старшему группы ОМОНА по радиостанции прозвучал приказ: «Видите толпу? Рассекайте!».

«Товарищ полковник, во-первых, я в ней стою, так что вижу», – для начала ответил омоновец Нестеров. И добавил главное: – «Во-вторых, я и вас вижу. Вон вы на третьем этаже Дома Книги стоите. Спускайтесь вниз, вместе будем рассекать».
Потом кое-кому из вольнодумцев ласты все-таки скрутили, но это было уже за то, что они залезли на памятник Кутузова.
Это и был революционный момент – «казаки» отказались разгонять молодежь.

В воспоминаниях участников февральской революции есть новелла, как 24 февраля 1917 года такие же казаки отказались хлестать рабочих, хлынувших с Выборгской заставы в центр Петрограда.

Он пишет в очередном запросе начальнику вновь созданного подразделения по борьбе с организованной преступностью Горбачевскому: «На рынке в Девяткино произошла драка между двумя преступными группировками за раздел сфер влияния». Далее, он называет несколько фамилий, прозвищ и просит уточнить, доставить. Тем временем в Ленинграде многие официантки центровых ресторанов знали, кто был в Девяткино. Почему и при чем здесь Малышев с Кумариным, тоже знали на улице.

Официально, правда, границы закрыты не были. По идее, для того чтобы их пересечь, требовалось то же, что и сейчас: загранпаспорт, путевка и виза. Загвоздка состояла в том, что для получения загранпаспорта необходимы были характеристики с места работы (идеологически выдержан, морально устойчив) с тремя визами (директор – парторг – профорг) и справка из первого отдела о том, что проситель не является носителем секретной информации. Так что на деле за рубежом бывали только немногие избранные. «Курица не птица, Болгария не заграница» – шутка близких к номенклатурным верхам советских снобов: еще какая заграница, более недостижимая, чем сейчас какая-нибудь Бразилия. Представления о «свободном мире» были самыми приблизительными и почти всегда преувеличенно позитивными. Заграница виделась каким-то недоступным раем, где все одеты в джинсы, пьют виски и ездят в Венецию.

Михаил Горбачев дал своим подданным свободу, которой они лишились в 1920-е годы, – свободу передвижения. Отныне для того, чтобы поехать в Болгарию или даже в США, достаточно было отстоять длинную очередь в ОВИР (отдел виз и регистраций) и еще одну такую же в консульство страны поездки за визой. Более того, государство даже сделало своим первым туристам своеобразный подарок: во Внешторгбанке на Малой Морской улице можно было по официальному курсу, то есть практически «на халяву», купить 300 долларов. Остальные деньги отдавали по рыночному курсу оставшимся в Союзе родственникам знакомых эмигрантов в рублях, а по приезде у этих самых знакомых забирали доллары, шекели или немецкие марки.

Первое пребывание в капстране всегда оборачивалось помутнением. Прежде всего, советский человек чувствовал себя на положении отщепенца. Каким бы ни был твой социальный статус в Рашке, как называли нашу страну многочисленные эмигранты, в Нью-Йорке или Берлине он ничего не стоил. Большинство русских туристов не владели ни одним иностранным языком, могли покупать одежду только в самых захудалых секонд-хендах и вынуждены были экономить на еде. Вторым шоком становилось непредставимое материальное изобилие. Любой универсам в самом мрачном уголке Бруклина выглядел на фоне Елисеевского магазина как авианосец по сравнению с речным трамвайчиком. Советский человек впервые узнавал слово «йогурт», выяснял, что сыр бывает не двух, а двух сотен сортов, дивился разнообразию алкоголя. Торговые площади и отсутствие очередей приводили приехавшего в состояние, какое испытывает никогда не бывавший в городе деревенский житель, увидев небоскреб. Люди уходили в запой, с ними случались инфаркты, они понимали, что прожили жизнь зря, что они неполноценные. Они даже не знали, как открывается обычная жестяная баночка с кока-колой.

Пройдет много времени, в конце концов, с гайдаровской реформой товарные рынки будут насыщены, заграницей станут Эстония с Украиной. Но это ощущение первого шока не пройдет у большинства никогда. Желание жить в своей стране, а быть не хуже иностранца, чувство оскорбленного национального достоинства, память о пережитом унижении станет в некоторых случаях основой идеологии, побудительным мотивом для достижения целей. В начале 1990-х годов Владимир Жириновский, самый близкий по взглядам к авторитетам политик, учившийся, по иронии судьбы, в одной школе с будущим «тамбовским» депутатом Госдумы Михаилом Глущенко, напишет: «Мы помним, как мы возили сумки «поношенных трусов», теперь пусть послушают, как шуршат шины наших «мерседесов» по их автобанам».

Сначала они с Челюскиным два месяца не ночевали дома, а когда их фамилии и имена стали фигурировать в милицейских справках и их стали разыскивать, подались в бега. Сначала по липовому приглашению оказались в Финляндии, а оттуда перебрались в Швецию, где попросили политического убежища как узники совести – верные традициям евангелисты, подвергающиеся гонениям. Они даже бороды отпустили – так, с их точки зрения, должен был выглядеть настоящий евангелист. Шведы им поверили. Вскоре к ним присоединился Утюг, который выдал себя за пацифиста, отказавшегося воевать в Афганистане. Утюг обошелся без бороды.

Никаких кредитных карт у них и в помине не было, а валюты они взяли с собой немного, так что очень скоро двое Саш и их приятель начали бедствовать. Они снимали углы у девиц из Ленинграда, обосновавшихся в Стокгольме, и думали, как заработать. Первые попытки были честными: они пришли в спортивный клуб и продемонстрировали шведам свое спортивное превосходство. Ими восхитились, но предложили отстаивать честь потомков викингов бесплатно. Они же были поклонниками схемы Федора Шаляпина, кто постоянно напоминал: «Бесплатно поют только птички».

Тогда они решили работать на погрузке и разгрузке тяжелых предметов, но предметов было много, а платили мало. По воспоминаниям одной из девушек, приютившей их компанию в Стокгольме, Малышев в конце концов сказал: «Они сами толкают нас на криминал». Но даже и криминала достойного им не подвернулось. Дошло до того, что изгнанники были вынуждены лазить по соседским балконам и без спроса собирать овощи, оставленные там на хранение.

Их будто рыб из воды вытащили, и они изнывали от безделья. Макароны поедят вечерком и спать нос к носу, как в тюремной камере. Хоть кистень в руку бери. Малышев стал нервничать, мол, псковский мужик, а проживает дни как овощ. Вокруг-то – тишь, спокойно так, что зайцы по улицам бегают – их никто не трогает. И решили они пойти на дело. Даже не ради наживы, а от скуки смертной.

Сначала заприметили в порту фуры, а показалось им, что в фурах – меха и причем чернобурые. В супермаркете украли ножи покрепче, подкрались ночью, Утюг залез на плечи Челюскину, Малышев на атасе. Воткнул клинок в резиновую ткань, а оттуда хлынул фонтан отвратительной жижи. Оказалось, что это емкости с жидкостью для автомоек. Эта гадость и обдала Утюга с Челюскиным с головы до пят. Отплевались, бредут – чистые два Шрека. Малышев поодаль – не подходите ко мне близко. Полицейская машина мимо едет, удивленно на них оттуда глядят – не останавливаются.

Отмывшись, решили подломить загородные коттеджи. Там же сейфы, а в них от бриллиантов до биржевых бумаг. Украли в супермаркете гвоздодер, подкрались вечерком к дому, а квартирники из них – никудышные. Малышев не выдержал всех этих скрипов, сделал мхатовскую паузу, задумался как маршал Жуков над картой наступления и молвит: «Дай-ка я». Поднатужился своей силищей богатырской, чтобы аккуратнее вышло и … отломал половину двери вместе с петлями. Как медведь из кустов.
Забежали, друг друга чуть не затоптав – ведь сейчас разбогатеют, а внутри все прибрано, в шкафах одноразовая посуда, а посредине стоит упаковка от телевизора без телевизора. Ну не надо сюжетов писать.

Они продолжали часто гулять по центральным улицам: в сотнях магазинов и лавочек всегда было чем поживиться. Однажды к ним прилип фотоаппарат-мыльница, и на него Утюг сфотографировал Челюскина, Малышева и еще Димку в полный рост на одной из самых людных туристических улиц.

Эту фотографию нашли у Малышева при обыске в 1992 году. Сотрудник РУБОП Николай Аулов подарил ее Андрею Константинову. В 1994 году Константинов совместно с известным шведским журналистом Малькольмом Дикселиусом издал книгу «Криминальное русское подполье». Фотография попала в эту книгу и разошлась по многим шведским газетам с подписью: «Русская мафия в Стокгольме». С тех пор шведы очень боятся Малышева.

Что касается третьего персонажа на культовом фото, то это Дима-Пожарник. Он действительно немного прослужил в пожарной части Ленинграда, посидел за мошенничество и тоже скучал по русскому раздолью. Когда Малышев и компания покинули Скандинавию, он пристроился в монастырь в Мальме, выдав себя чуть ли не за отшельника. Развил такую бурную религиозную деятельность, что когда скоропостижно умер от передозировки наркотиками, то хоронили его всей епархией. Монашки хором пели.

В принципе, на этом бесчинства русской мафии в Швеции закончились. Чуть не перессорившись друг с другом, они затолкали Утюга на паром «Ильич» и отправили его в Питер на разведку, а сами маханули в Берлин. Там уже повеселее стало. Малышева встретила русская неформальная эмиграция – стали по ресторациям водить – показывать, как диковину – под ним тысяча штыков. Это было похоже на русскую иммиграцию, куда заглянул мощный казачий атаман из советской России. Челюскина пристроили сторожем на складе. Но они и на неметчине заскучали. В Петербурге же их встречали как того летчика Челюскина в Москве.

Вроде еще СССР не распался и рабочих сгоняли на какие-то партсобрания, а, например, на стеклах некоторых ларьков возле Витебского вокзала были приклеены листочки с брендом вертикали Мискарева: «Охрану осуществляет Малышев А.И.».

К удаче сотрудников недавно созданного 5-го отдела ГУВД, в момент задержания Мискарева у него при себе оказался обрез, что хоть как-то упрощало дальнейшую процедуру. Мискарев понимал все, Мискарев написал заявление, в котором признался в убийстве. Вот как дословно выглядят выдержки его признания (орфография и пунктуация сохранены):

«17 декабря 1988 года я находился на рынке в Девяткино, где было много народу – спекулянтов, покупателей, среди которых Федя, фамилии которого я не знал. На рынке произошла драка… Ко мне подошли группа ребят в количестве 7-8 человек, среди которых был Федя который был одет в короткую куртку. Я не ожидал, что меня станут бить продолжал заниматься своими делами, не обращая на них внимания. А в это время меня со всех сторон начали избивать руками и ногами, в том числе и Федя. Я не мог подняться и на четвереньках стал пытаться отползти от них, а потом упал на снег и закрыл лицо руками так как били руками по голове. Какое это время продолжалось я не помню. А затем меня подняли и Федя ударил меня ногой в живот, а еще кто-то в глаз кулаком. А потом Федя сказал «хватит с него» так и не объяснив за что. Наверное меня с кем то перепутали.

18 декабря на рынок я приехал где-то в 10:30 один никакого оружия со мной не было. На рынке как всегда была толпа людей. Я хотел поговорить с Федей за что меня избили и узнать, где мои туфли которые я купил и потерял. … Я стоял спиной и когда развернулся то увидел, что меня ударили по лицу сбоку и полетел на карачках на землю, затем я начал подниматься а вокруг меня были парни, я перехватил из руки чей-то нож так как думал, что меня могут порезать, нож был у меня в правой руке и когда я развернулся то увидел Федю который бил меня ногой, но сильного удара у Феди не получилось и мы упали, нож у меня так и остался в руке. Сцепились мы с Федей вдвоем, и покатились с ним в это время друг другу нанося удары. Я был в сильном стрессовом состоянии и не понимал, что делаю, думая только о том, что мне необходимо защититься так как у меня не было выбора. В борьбе я нанес удар ножом в область корпуса спереди. … Борьба была только между нами. … Я кричал и все передо мной было как в тумане и я убежал рынка».

В итоге то, что еще весной называлось преступными группировками, к осени 1989-го, когда зачитывали приговор Сергею Мискареву, получило гораздо более нейтральное определение: «…на стихийном рынке на ст. Девяткино между Гончаренко и его знакомыми, с одной стороны, и Мискаревым и его знакомыми, с другой стороны, произошел конфликт…». Человек, которому в руки попал бы приговор по делу Мискарева, не зная обстоятельств происшествия, решил бы, что речь идет о бытовухе.
Наказание Бройлер отбывал в более чем сносных условиях. Утром он выходил из камеры в изоляторе на улице Лебедева в длинном красном шелковом халате с драконами на спине и отправлялся в спортзал на второй этаж. Там он занимался тяжелой атлетикой, и на вопрос: «Как дела?» неизменно отвечал, что «жмет 160 кг на 8 раз».

До мая 1988 года Некрасовский был обычным колхозным рынком, там продавали по большей части молочные продукты, овощи и фрукты. Но сразу после выхода закона о кооператорах второй этаж отдали под торговлю вещами. И его буквально в течение нескольких дней наводнили пуссеры, танкеры и вареные джинсы.

Источником этого изобилия были все те же цеховики, которые поставляли товар на Галёру, а продавали его или нанятые продавцы, или кто-то из ближайшего окружения поставщика: сестры, соседи, подруги. Немного позже к ним присоединились и первые челноки. К этому времени ленинградская барахолка была уже непредставима без наперсточников. На Некрасовский опять, как на Энергетиков, первыми крутить колпаки пришла компания выходцев из южных республик: Мушег Азатян по прозвищу Резаный, Куанч Бабаев и Мага. Куанч – мастер спорта по дзюдо, Мага – по классической борьбе.

Идея переезда с закрывшегося Девяткино на Некрасовский принадлежала Кумарину. Не чувствуя в себе сил справиться с конкурентами, он поделился ею с Малышевым. Но не в лобовую, а через общих знакомых. В итоге, на Некрасовский рынок заявились Кумарин с Ледовских и Гавриленковым и Малышев с Челюскиным и Кудряшовым. Кавказцы сдались только после драки. Им по-братски оставили треть второго этажа. На другие две трети переселилась вся толпа наперсточников с Девяткино.
На Некрасовском, который стал первым в городе торговым центром, народу было море, и мало кто мог пройти мимо заманчивой возможности выиграть деньги в простую игру. Малышев с подачи Александра Крупицы по прозвищу Крупа, приятеля Артура Кжижевича, пригласил крутить колпаки двух жонглеров из цирка на Фонтанке. У Кумарина эту роль исполняли Геннадий Андреев (Клубника) и Вячеслав Дроков (Зинка). Те и другие лихо шутили, зазывая народ на шоу:

– Мужчина без денег – мужчина бездельник.

– Мужчина без риска – мужчина сосиска.

Прибаутки нравились даже проигравшим – во всяком случае, из числа тех, у кого водились деньжата.

Некоторые из них, не жалея проигранных пятидесяти рублей, жали руку «нижним» и благодарили за развлекалово. Однако, в отличие от автомобильного рынка на Энергетиков и Девяткино на Некрасовский рынок потянулись и те граждане, которые жили на одну зарплату.

В самом центре Ленинграда впервые появились легальные магазинчики с яркими импортными вещами. Многие приходили сюда просто посмотреть на это изобилие. Они, конечно, больше других хотели выиграть 25 рублей в наперстки, а на деле проигрывали свои последние деньги. Самыми жалкими оказывались небогатые домохозяйки. 25 рублей для них были большой суммой, в кармане обычно больше четвертака и не бывало, так что, проиграв его, они старались отыграться и закладывали святое – обручальное кольцо. Разумеется, мгновенно расставались и с ним. Понимание того, что пропажу будет сложно объяснить мужу, приходило чаще всего слишком поздно. Многие из женщин в такой ситуации, желая вернуть драгоценность во что бы то ни стало, предлагали наперсточникам сексуальные услуги прямо в соседних парадных.

Некоторых молодых спортсменов подобные предложения коробили, соглашаться они на них не могли, но и возвращать проигранное из милости им тоже не хотелось. Не столько потому, что было жалко вещей, сколько ради соблюдения принципа. Вели они себя по-разному. Дроков к таким клиентам не испытывал никакого сочувствия – не возвращал никогда, ничего и невзирая ни на что. Анджей, наоборот, иногда еще до начала игры отводил в сторону какую-нибудь обреченную домохозяйку и шептал: «Беги отсюда!»

Каждый день сотни людей, проигрывая, рыдали на первом этаже рынка. Будучи зачинщиками всего этого беспорядка, концессионеры не могли не принимать в расчет законодательство и правоохранительные органы – строго по графику они сами приходили в Смольнинское РУВД для составления протоколов об административном нарушении и платили штраф в 50 рублей. А тех, кто подходил в штатском, предъявлял корочки и пытался получить мзду, сначала посылали, а потом просто отталкивали. Но не сильно. Кто-нибудь кричал, как в трамвайной сцене Шуре Балаганову: «Карманник!» – и ему поддавали.

В это же время на Некрасовский в компанию Кумарина Лукошин привел Михаила Глущенко, боксера из Алма-Аты, уже ранее обвиненного в изнасиловании, но избежавшего наказания благодаря тому, что судебно-медицинская экспертиза признала его невменяемым.

На взгляд аферистов с Невского, да и первых наперсточников – все это было уже невменяемо. Они туда даже не заглядывали.

Сами же спортсмены никогда советских газет не читали. И от них этого никакие тренеры и спорткомитеты не требовали. Расшифровать аббревиатуру КПСС могли, имя – отчество Брежнева знали, о том, что в Америке эксплуатируют негров, слышали – и на том спасибо. Занимаясь политикой на международных соревнованиях, внутри себя они были вне политики. И уж точно никогда не читали запрещенную литературу, Солженицына какого-то. И вражьих голосов по «Голосу Америки» не слушали. Кроме спорта – ничего, проверенные, наши ребята. Так, в принципе, и катилось, даже в начале 90-х на журналистов они смотрели, как помещики на дворовых актеров. Ну пишут и пишут, ни на что не влияет. Все изменил Андрей Константинов, первым открыв дверь в мир документального и бандитского. Когда он создал «Бандитский Петербург». Вернее, начали привыкать с ноября 1992 года, когда Андрей постоянно выводил свои огромные материалы в газете «Смена».

Сама же книга на прилавок попала в 1993 году. Тут они поняли, что к ним пришла слава, ведь они подсознательно священно относились к книгам. Ибо тот, у кого много книг в квартире – практически профессор.

«В те дни меня подрезал Костя-Могила на своем шикарном «мерседесе» с охраной. Он просто мимо несся и случайно меня увидел за рулем. Вышел и, с одной стороны, уважительно, как уже к писателю, с другой – небрежно, так как он же один из самых крутых людей реального мира, спрашивает: «А чо фотография моя такая плохая в книге? Не мог попросить, что ли? Я бы хорошую дал», – вспоминает Андрей Константинов.

Пожалуй, единственным, кто выделялся на этом фоне незнаек прессы, был Владимир Кумарин. Он читал, листал, вникал еще со студенческой скамьи.

Поэтому в самом начале, когда наперстки захлестнули Питер и крутить их стали чуть ли не у каждой станции метро, куш новички делили по-братски. Кучу денег, в которой к тому же лежали часы, перстни, обручальные кольца, разрывали залихватски и поровну. Кому достались доллары, кому дешевые электронные часы, кому купюры в 5 рублей, а кому в 25 – какая разница. Все же братья. Своего рода коммунизм. Но долго такая вольница продержаться не могла.

Самый квалифицированный – нижний, он и рисковал больше всех. Тот, кто договорился о месте с милицией и с конкурентами, тоже не должен получать столько же, сколько верхний, просто изображающий прохожего, но способный вмешаться в случае конфликта.

Разобрались с капиталистическими пропорциями и договорились. Быстро сами изобрели то, что знали первые опытные, кто начинал с Благодатной улицы. Нижний становился акционером на 10 процентов, каждый верхний – по 5 процентов, остальное получал мажоритарный учредитель. Но перед дележом еще минусовалась сумма, потраченная на взятки, считай – лоббизм, и на непредвиденные расходы. То есть все как в любой нормальной современной компании.